Избранное

Дорога в балку, где растет мушмула, проходит через ближний пригорок, с вершины которого открывается вид на селение, ютившееся, подобно орлиному гнезду, на гребне очень высокой горы.

— Что за селение? — спрашивает Асмик.

— Чанахчи, — говорю я.

Но это слово не производит на Асмик должного впечатления. Понятно, она не учится — и о Лео, описавшем подвиг девушки Гаянэ, понятия не имеет.

— Чанахчи, Чанахчи… — вдруг бормочет Асмик, напряженно думая. — Как же, как же, знаю! Это где жил мелик Шахназар и его лукавый слуга Пулу-Пуги.

— Эх, Асмик, велика важность — мелик Шахназар! Девушка Гаянэ прославила Чанахчи. Вот кто!

Перебивая друг друга, мы рассказываем, как Гаянэ помогла повстанцам прогнать иноземного врага.

Кусты мушмулы уже близко, но Асмик отстала от нас. Мы знали ее слабость к цветам. Она любила обвивать голову зеленым жгутом, сплошь утыканным полевыми ромашками, желтой сурепкой или голубыми маргаритками. Вот и сейчас, когда порой и сюда, на горные кручи, до-летают отзвуки отдаленной стрельбы, эта девчонка плетет себе венок.

Верно, осень загасила жар цветов, но разве от этого мир обеднел! На голове Асмик корона из полыни!

Васак сует ей в руки целую охапку обломанных веток с осыпающимся белым пухом.

— Что это? — спрашивает он.

Асмик делает вид, будто не слышит вопроса.

— Что держишь в руках, Асмик? — повторяю я.

Асмик прижимается щекой к веткам и решительно мотает головой.

— Боярышник! — торжествуя, объясняю я. — Ты многого еще не знаешь, Асмик.

Васак толкает в бок, но остановить меня уже нельзя.

— А может, скажешь, Асмик, как называется вот эта былинка?

Васак молчит, но я вижу, как и по его лицу скользит тень мстительного самодовольства. Месть за безответную дружбу неугасимо горит в наших сердцах.

Вот и кусты мушмулы. Кислые, вязкие плоды приятно покалывают язык.

Асмик собирает и ест молча. Опять не угодили ей. Или обидели?

Оставив свои порожние сумки, мы наполняем кошелку Асмик. Пусть у нее будет больше плодов, чем у нас. Не жалко.

Когда мы возвращаемся к стоянке, ноги наши ноют от ходьбы. Плечи оттягивают пухлые мешки, и от этой тяжести как-то бодрее шагается, покойнее делается на душе.

Вот и тропинка, которая ведет к палатке деда Аракела. Здесь мы должны расстаться.

— Спасибо, ребята, — как-то неестественно кланяется Асмик, — и за опестыши, и за мушмулу.

Она сворачивает на тропинку. Но вдруг останавливается и бросает в нашу сторону:

— Мстительные же вы, противные мальчишки! И ученостью своей щеголяете, чтобы позлить меня. Не смейте больше к нашему костру приходить! Проживем и без вашей мушмулы.

Асмик уходит, а мы еще долго стоим, не в силах взглянуть друг на друга.

Вместе с нами бежали в горы и богачи. Винодел Затикян, говорят, прежде чем уйти в горы, выпустил в подвалах все вино из бочек, чтобы оно не досталось врагам. Вартазар в ярости вырубил все деревья во дворе, хотел даже поджечь дом, но Хорен не дал. Будто бы сказал: «Зачем нам утруждать себя такой работой? Об этом позаботятся турки». Согомон-ага оказался в более выгодном положении. Все его богатство — скот, который он и пригнал с собой в горы. Но все равно обливался крокодиловыми слезами, горевал об утерянном. Весь дом ведь с собой не унесешь.

Они так же, как мы, грелись у костров, ели что бог пошлет, тревожно прислушиваясь к отдаленному грому войны.

Не узнать гимназистов! И куда подевалась их недоступность, гордая осанка? Они теперь тише воды, ниже травы. Не задаются, не задирают нас, обмякли и даже не гнушаются вместе с нами отправляться в горы за съедобными травами.

Война сняла с них всю спесь, поравняла нас. Вы бы посмотрели на нашего Сурика, как он опекает каждого из вчерашних задавак, поучает их, как разбираться в травах, что можно есть, чего нельзя. Что для солки, а что для варки. Многие из трав можно есть в свежем виде. Рви и ешь и будешь сыт. Что тут мудреного?!

— Что ты, Беник, рвешь поганку. Бросай, бросай, друже. От нее все внутренности воротит. Так недолго и ножки вытянуть.

Цолак тоже избрал своим советчиком Сурена, прежде чем отправлять в рот какую-нибудь травку, двадцать раз спрашивал его, ничего не будет с ним, если он съест ее.

Иногда он даже хорохорился с Суриком.

— Да что ты как маленького опекаешь меня? Я по ботанике в гимназии одни пятерки хватал.

— Пятерки хватал, а хантил от пенджара не отличишь, — преувеличенно строго поучал Сурен. — Хантил по-городскому ревень, а пенджар…

В самом деле, и чему их, этих гимназистов, в городе учили, если они таких простых вещей не знают, не ведают ни одну траву в лицо?

Сурика зазывали не только сыновья Согомона-аги, но и другие гимназисты, и он всюду поспевал, и помогал им разбираться в этом темном травяном «хозяйстве».

Забегая вперед, скажу, чем была продиктована такая перемена в Сурике. Со своих «клиентов» он брал по горсточке жареной пшеницы-аганца, которую он тут же отправлял в рот, воровато оглядываясь по сторонам. Его за это, узнав потом, отколотили за милую душу, но пока он кумир гимназистов, кудесник, без которого ни одна трава не отправлялась в рот.