Избранное

— Что у порога стоишь, Мариам-баджи? — захлопотал дед возле вестницы. — Заходи, заходи! Не чужие мы с тобой.

Над стойбищем взлетали папахи.

Через минуту мы уже были готовы в путь. Домой!

Пришел конец этой долгой, тягостной, полной бедствий осени. Первый зазимок, выпавший за ночь, белым ковром устлал дорогу.

Мы шли по местам, через которые не так давно стремительно бежали, чтобы скрыться в горах. То и дело попадались трупы врагов. Эти никогда не будут стрелять в нас. Их навсегда отучили от убийства люди Шаэна и Гатыр-Мамеда.

Возле обочины дороги валялся кривой нож, похожий на секиру. Дед поднял, понюхал его и отбросил в сторону. Кривой нож, выбитый из руки врага, хранил запах крови.

По каким дорогам пришел к нам турок? Кто послал за тобой красное яблоко, черный ворон?

VII

Нам повезло. Турки не были в Нгере. То ли не нашли дороги к нему, то ли пренебрегли им. Что им, туркам, какой-то Нгер, деревушка, затерявшаяся в горах Карабаха, какое-то гнездо гончаров, после Карса, Ардагана, Ани. Да и что предашь в нем огню? Наши дома не так легко жечь. Они из земли и так же неистребимы, как сама земля. Разве только дома богатеев?..

Деревня снова наполнилась пьяными песнями, беспорядочными выстрелами. Будто не было ни турок, ни позорного бегства дашнаков.

Наш запас хлеба иссякал. С ужасом я следил, как на дне чувала таяли остатки ячменной муки.

Было ужасно жалко мать. Она доставала небольшой черный хлебец, разламывала его на четыре куска и самый маленький брала себе.

Ела она, как курица, отщипывая по крошке. Когда дед уходил, она тайком делила свою почти не тронутую долю на две половины и давала нам — мне и Аво.

Когда заветный чувал совсем опустел, дед перестал ходить в гончарную.

— Хватит, доработались! Посидим дома, посмотрим, чья мать сына родит, — грозил он неведомо кому.

Дед стал все чаще навещать друзей, у которых каким-то чудом уцелело вино. Возвращаясь домой пьяным, он кричал:

— Когда черный бык падает, охотников делить шкуру собирается прорва. Слетайтесь же, хмбапеты, свежуйте живого человека! Мы привыкли, мы все вытерпим!

Потом, разъярясь, он подбегал к забору и оттуда гремел на всю улицу:

— Обиралы! Живодеры! Двум ослам корма не разделят, а уже на трон зарятся. Тоже мне власть. Плевал я на вас!

Мать испуганно оттаскивала его за полы чухи от забора, звала нас на помощь:

— Арсен, Аво! Чего вы стоите? Видите, дед ума лишился! От него только и жди беды.

— Отстань от меня, сноха! — отбивался дед, продолжая кричать: — Эй вы, люди, есть ли среди вас коммунары? До каких пор терпеть будем? Бейте в набат!

Но за забором была глухая тишина. Никто не слушал его, никто не откликался на бунтарские призывы. Накричавшись, дед валился с ног, сраженный сном, чтобы завтра снова напиться и снова поносить власть.

В первые дни, когда начался голод, мы с Аво зорко следили за тем, кто из хозяев готовится печь хлеб. Как только где-нибудь показывался дымок, мы тотчас же направлялись туда, кружили возле тонира, пахнувшего подгорелым хлебом, угадывая намерения хозяйки, пекущей хлеб, бежали к ней во двор за виноградным сушняком, исполняли ее малейшие прихоти, стараясь чаще попасть ей на глаза.

Мы не нищие, не попрошайки! Мы не просим свежего хлеба, не требуем вознаграждения за оказанные услуги…

Но женщины догадливы. Они доставали дымящийся хлебец, протягивали нам.

— Возьмите, люди добрые, да благодарите бога, чтобы он ниспослал нам удачи.

Таков обычай.

Мы, обжигаясь, отламывали по куску и убегали вымаливать у бога удачи.

Потом пошли другие дни. Как ни ждали заветного дымка, нигде его не было. Казалось, люди перестали печь хлеб, перестали есть.

Любителей показываться на глаза появилось так много, что хозяйки уже не решались топить тонир, обходились чугунками и жаровнями, скрытыми в глубине дворов.

Голод давал себя чувствовать особенно ночью.

Едва только я закрывал глаза, как какой-нибудь благодетель наваливал мне в подол дымящиеся куски жареного мяса, белого тонирного хлеба. Я хватал куски мяса, истекающие жиром, с жадностью поедал их, но странно: чем больше набивал живот, тем больше хотелось есть. Просыпался я с концом одеяла во рту, мокрым от слюны.

Досадуя, я тормошил Аво, — вот я один целого барана съел.

А сколько раз я видел себя в компании друзей в подвалах Затикяна, нашу первую развеселую оргию. Как нам было тогда хорошо!

— Бежим отсюда, Аво, — предложил я однажды.

— Побираться? — послышалось в ответ, и в голосе Аво я почувствовал несломленную гордость.

— Пойдем, Аво! Намажем лица и руки какой-нибудь дрянью, никто нас не узнает. Я знаю, все нищие так делают.

Аво молчал.

— Аво, не упирайся, — настаивал я, — сдохнем, не увидим хорошей жизни. А она будет, Аво. Помнишь, что Шаэн говорил?

— К черту твоего Шаэна! Замолчи! Я хочу спать!

Как-то утром к нам прибежала Мариам-баджи.

— Слыхала, соседка? — крикнула она с порога. — Сын Сако из дома сбежал!

— Айказ? — шепотом спросила мать.

— Он самый. Заодно с ним и Апетов внук, Васак…

Мать тревожно покосилась на нас, трижды перекрестилась.