Избранное

Казалось, что может быть худого? У бедного человека во дворе появилась живность. Теперь его дети могут есть и белый хлеб, и мадзун. Когда в селе колют свинью или барана, Мухан покупает мясо. И работа не стоит на месте. Будучи в супряге с нами, он вовремя вспахал все свои участки, привез откуда-то дрова на зиму. Около забора навалил целую гору строительного материала для нового дома. На то и Советская власть, чтобы у бедного человека всего было вдосталь. Но Мухан все делал не так, как надо было. Работая в супряге, он старался использовать арбу больше для себя. Нужно или не нужно — все таскал к себе. Так было, например, с камнями. То же самое в поле: первыми обрабатывал свои участки, а наши напоследок и как-нибудь. Дед делал вид, что не замечает этого.

Потом наш кум стал просить деда достать семена получше. Кому, как не деду, члену сельсовета, льготы от государства! В такие минуты он называл деда не иначе как государственным человеком. Дед хмурился, отмалчивался. Он мог иногда, тая гнев, оставаться невозмутимым, особенно по отношению к тем, кого уважал.

— Голодному человеку досыта наесться надо, чтобы он лишний кусок не пихал в рот, — говорил дед. — Долго бедствовал человек, пусть теперь глаз насытится.

Каждый вечер в заброшенном домике, оставленном без присмотра невернувшимся отходником, мы разучиваем пьесу. Каро опять у нас за режиссера.

Не только Вартазар, но и другие богачи, в том числе и Затикян, отец Каро, пострадали от раздела земли, от всех реквизиций комбеда Седрака и дяди Саркиса, которые, что скрывать, были крайне люты к ним, богачам. Но я не помню, чтобы это сколько-нибудь отразилось на наших отношениях с сыном винодела, вернее — его к нам. Каро остался таким же, каким был, губастый, независимый, не юлил перед нами, как многие другие сынки богатеев, не искал ни сочувствия, ни жалости. Не льстил, не прибеднялся.

Из всех гимназистов только он один ходил в своей гимназической форме, одевался лучше всех. Даже лучше, чем раньше, до переворота. И терпеть не мог гимназистов, готовых выкрасить себя в любой цвет.

По-прежнему во время репетиции он покрикивал на нас и, случалось, напускался на какого-нибудь парня, требующего роли, но не способного играть.

— Что ты, братец, лезешь в артисты, если медведь тебе на ухо наступил? Иди своей дорогой!

Не боялся даже острых слов, вроде:

— Из тебя, Папазян, как из осла певец. Топай, сердечный, от нас подальше!

Каро и меня не щадил, постоянно намекая на мой провал, чтобы я не вздумал заикнуться насчет роли. Всем попадало от сына винодела, но я не помню, чтобы кто-нибудь в отместку, в пылу раздражения, напомнил бы ему об отце, упрекнул его подмоченным происхождением, модным в то время обвинением. Чего не было, того не было.

Я завидовал товарищам. Есть же счастливчики! У Васака — талант. Он может играть любую роль. Мудрый — тоже. Даже Сурик. Он у Каро — коронный номер. Всегда Каро приберегает его к концу для смазки.

Я пока молча и безропотно добываю одеяла, чтобы сшить из них занавес, ковры, которые тоже для чего-то нужны. А перед спектаклем продаю билеты. На большее пока не могу рассчитывать. Не доверяют. У всех в памяти мой знаменитый провал. Забыл сказать: я еще суфлер. Но это, должно быть, чтобы я сильно не обиделся, снова не взбунтовался, не наделал новых бед. А главное, чтобы я не отказался продавать билеты, поставлять ковры и одеяла. Товарищи, к моему огорчению, находили, что во мне спит великий коммерсант, никто, как я, не умеет сбывать билеты, выторговывая за них большие деньги, да и ковры и одеяла на улице не валяются. К хозяйкам, чтоб те раскошелились, уступили на один вечер свой домашний скарб, нужно также умеючи подбирать ключи. Все это у меня было. Даже через край переливалось. Так, по крайней мере, утверждали товарищи. Обрадовали! Я умею подбирать к хозяйкам ключи, подсовывать людям билеты…

Работа на полях, в садах, в мастерских идет полным ходом. Наши руки не успевают отдохнуть от лопат, от топоров и пил, и все же, наскоро поужинав, бежим на репетицию.

Мы начали репетировать, когда созревал тут. Теперь отходит виноград, а мы еще не готовы. Каро очень придирчив. Ему то одно не нравится, то другое.

По вечерам за едой я частенько клюю носом.

— Хотелось бы знать, что вы потеряли в этой старой развалине? — тронув меня за рукав, как-то спросила мать.

Проглотив слюну, я виновато посмотрел на нее.

— Наш Арсен готовится в скоморохи! — неожиданно ввернул Аво.

— В скоморохи! — ахнула мать.

Я зло посмотрел на Аво. И откуда этот всезнайка проведал о нашем секрете? Пришлось рассказать матери о спектакле.

— Это ничего, — улыбнулась мать и погрозила Аво пальцем.

Если бы знала мать, какую роль дали мне в этом спектакле!

В гончарной полумрак. Я работаю, а мысли мои далеко. Стараюсь сосредоточиться, не думать ни о чем. Мне это удается. Дачу Вартазара, сбежавшего из села, готовят под школу. Через год, не позже, она будет достроена. Из города приедут учителя. Окончив школу, можно поехать учиться дальше. Можно стать студентом. До смерти хочется быть студентом. А куда девать мою страсть к театру?