Избранное

— Знаю, ты поступил правильно, — говорю я.

— Ну вот, а ты — «злой»! — сказал в сердцах Аво.

— Я же пошутил. Какой ты, ей-богу!.. Как кипяток!

— А ты не забывайся.

— Ладно.

Через минуту Аво засыпает, сладко похрапывая, а я лежу и думаю о том, что Аво все-таки злой.

II

Как ни избегал наш дед ссоры с кумом Муханом, а пришлось поссориться. Накануне вечером к нам зашла Мариам-баджи.

— Заходи, заходи, Мариам, — встретил ее дед. — Давно не появлялась на нашем пороге.

Мариам-баджи подошла к очагу, у которого сидела вся наша семья.

— Я бы и сейчас не оторвала рук от дома, уста, если бы не тень, упавшая на твое имя.

Дед вскинул на нее удивленный взгляд.

— Люди говорят, что Мухан все проделки покрывает твоим именем! — выпалила она на этот раз без всяких намеков.

— Проделки? Какие проделки, Мариам? — сердито спросил дед. — Если ты имеешь в виду то, что он натаскал себе камня немного больше, чем мне, или свое поле распахал раньше да получше, это уж моя забота. Кому какое дело?

— Кому какое дело! Всегда так: свои пороки сзади, а чужие спереди торчат, — поджала губы Мариам-баджи. — Твой кум взялся пахать исполу, как какой-нибудь Вартазар, а ты говоришь — кому какое дело?

— Постой, постой! Что за исполу? Слава богу, это слово мы схоронили в одни день вместе о именем Вартазара.

— Послушай, Оан, — в упор сказала Мариам-баджи, — неужто он так обвел тебя? И ты вправду не знаешь, что Мухан собирается исполу пахать Баграту?..

Был вечер, Мухан, по обыкновению, зашел перекинуться с дедом словом. Он долго толковал о том о сем. Дед дал ему разговориться. Когда Мухан затеял уже без всяких обиняков разговор о льготах, дед вдруг вскинул голову, щелочки его глаз сузились, как обычно, когда он собирался кого-нибудь поносить:

— У козла не выросли рога — говорят, козленок. Вот и исполу стал драть с людей! В вартазары метишь, Мухан! — Разгневанный, он зашагал по избе. — Все вижу, Мухан. И то, как руку запускаешь в мой карман и в чужие. Знаю и жду, что образумишься. Нам с вартазарами не по пути.

После его ухода дед сказал, как всегда обращаясь к матери (этого еще не хватало, чтобы он с нами, с сосунками, разговаривал как с взрослыми! По крайней мере, так он считал):

— Кто мог подумать, что наш Мухан, выбившись из вековечной нужды, в мироеды запишется? Недаром говорится: пусти скрягу в сад, он сливу с косточкой съест.

Попадись только деду под руку в такую минуту!

В заброшенном срубе, в бывшей нашей школе, мы продолжали по вечерам собираться. Шли репетиции.

Я по-прежнему суфлер. Но меня не покидает мечта когда-нибудь получить роль. И я получу. Непременно. А почему бы нет? Ну, посмеялся, не смог унять предательский хохот.

С любым ведь может случиться такое! Вот Каро, наш Часовой. До того дотошный, как ни говори — в гимназии учился, с ним то же самое приключилось. И все из-за этого Ишхана!

Не будь его, не играй он Пса, разве я посмеялся бы? Это одно. Затем, как потом выяснилось, не все узнали меня. Я был в гриме, а по голосу никто не догадался, так как голоса-то моего никто не слышал, если не считать проклятого хохота, который нельзя было удержать, как нельзя удержать горячую картошку во рту. И хорошо, что никто не узнал. От Аво житья не было бы. И как это он проворонил такой случай!

Конечно, мои отлучки из дому как раз перед самым сном были снова замечены Аво. Когда в середине ночи я залезал под одеяло, стараясь не задеть его, меня неизменно встречал горячий шепот бодрствующего брата:

— Ну как, двигается?

— Что двигается?

— А то, над чем вы колдуете по ночам.

— Это тебе приснилось, Аво. Давай спать.

— Приснилось! — простонал однажды уязвленный Аво. — А может, и твой хохот мне приснился? Скажи спасибо, что я молчу.

Это меня как громом поразило. Неужели мой брат, задира и зубоскал, способен на такой благородный поступок?

Меня охватила радость, и я готов был расцеловать брата, но, чтобы скрыть волнение, сказал:

— Давай спать, Аво. А насчет спектакля не беспокойся: тебе первое место.

— Угу! — сладко зевнул Аво, засыпая.

Настал долгожданный день нашего первого спектакля, если не считать те, какие были до этого. Они все-таки не получились. На одном провалился я, на другом — это когда гимназисты показали спектакль — ославился Каро со своим «Часовым».

Вот видите, какой у нас богатый опыт.

Дед сказал:

— Хороший плод на высоком дереве растет. Посмотри, что затеяли наши маленькие нгерцы.

За неделю до начала спектакля я начал продажу билетов. Чего-чего, а это я умею. Ведь, говоря по совести, билеты мы больше навязывали, разными хитростями принуждали покупать, чем их продавали. Васак всюду сопровождал меня. Работа кассира, видимо, увлекала и его.

Билеты были сделаны из тетрадочной бумаги, простроченной машинкой «Зингер». «Зингер» — тоже выдумка Каро. Дыры в строчке были так часты, что не успевали мы коснуться билетов, как они отрывались от корешка.

К слову сказать, зингеровская швейная машина не была новинкой в Нгере. Она была в каждом доме гимназистов, была она и у тети Нахшун, матери Васака. На ней она обшивала чуть ли не всю нгерскую детвору. Вот у нее мы и прострочили билеты.