Избранное

Астхик, жена Самсона, маленькая, больная женщина, вечно обвязанная платками, ничего не сказала мужу, но глаза ее были влажны.

Пообедали молча. До прихода поезда осталось меньше часа.

— Собирайся, Самсон. Нам пора на вокзал.

— Ты прости меня, мать. Это какое-то недоразумение, — еле выговорил Марутян.

Жена убирала со стола.

— Поторапливайся. Дочку нашу надо встретить, — сказала она, стараясь вызвать на заплаканном лице улыбку.

— Спасибо, мать.

Через минуту супруги отправились на вокзал. На лестничной площадке своего же подъезда они встретили Аиду, жену Сергея — старого, закадычного друга Марутяна, человека, как бы излучающего смех и радость. Сергей отяжелел, уже немолод, но всегда шутник и заводила. Они жили этажом выше.

— Ты куда, Аида?

— На вокзал. Сергей едет.

Она показала телеграмму.

— Шестой вагон? — удивился Самсон. — Какое совпадение. Наташа тоже едет в шестом вагоне, — сказал и осекся. Он хорошо знал Аиду, добрую, отзывчивую, но любопытную женщину. Теперь от ее расспросов не отобьешься.

Астхик, чуть поотстав от мужа, коротко пошепталась с Аидой, которая тут же бросила на Марутяна полный откровенной укоризны взгляд.

Ехали на такси. У первого же цветочного магазина Астхик, сидевшая рядом с шофером, коснулась рукой его плеча, и машина остановилась. В магазине долго собирала букет. Аида, продолжая укоризненно поглядывать на Марутяна, помогла Астхик выбирать цветы.

Тепловоз прошел вдоль перрона, встал. Вот и шестой вагон. Из окна показался легкомысленный серебряный чуб Сергея. Пожимая ему руку, Марутян рассеянно, через его плечо смотрел на выходящих из вагона пассажиров.

— Наташу ждешь? Нет, брат, ее среди нас. Она решила остаться в неизвестности. Вместо нее парад принимаю я. Давайте свои цветы.

Марутян даже разочарованно махнул рукой.

— Так это ты сочинил письмо?

— Каюсь, я, — признался Сергей. — Устроил себе маленький парад.

Шутка? Нет, это не шутка. Это повесть о большом сердце маленькой женщины.

ЛАСТОЧКИН ДОМИК

Война. Как легко она связывала людей, но зато как потом тяжело ранила сердца разлукой, потерей друга, с которым ты уже побратался, полюбил, связавшись крепкой солдатской дружбой.

Георгий пришел к нам в роту разведчиком из госпиталя, после ранения. Был он невысокий, крепкий в кости, в висках серебрилась первая проседь. Георгий и до ранения был разведчиком, имел опыт, и потому вместе с ним отправляли в разведку новичков, чтобы те учились у него трудному военному делу. В части много уже было у него учеников.

Не раз Георгий, рискуя своей жизнью, спасал товарищей. А один из них, дагестанец, которого раненый Георгий, сам обливаясь кровью, вынес с поля боя, сказал ему:

— Смотри, Георгий, наша кровь слилась. Раньше мы были братья. Теперь мы кровные братья.

С Георгием мы крепко сдружились. Он любил рассказывать об Осетии. Я же, влюбленный в свой край, рассказывал ему о Карабахе. Мы даже, бывало, в редкие минуты затишья вместе пели «Келе, Сато, келе» — шуточную армянскую песню, которой Георгий научился от меня. И конечно, клялись после войны непременно побывать друг у друга в гостях.

Но однажды Георгий пошел в разведку и не вернулся. Его срезал в пути снайпер, который давно охотился за ним. Помня наказ Георгия, я решил проведать его родной Цхинвали. Я не нашел в Цхинвали ни дома, ни родни друга, — должно быть, он был из соседней деревни. В Цхинвали было много солнца, яркой зелени, добротных, на городской лад построенных домов. Я ел вкусную осетинскую сдобу и знал, что ее называют хабиджын, а когда в одной гостеприимной компании первый тост подняли за меня, я не удивился, я знал от Георгия — гость в Осетии в почете. Знал, как называется этот тост: нуазан — гостевой бокал, который осетинцы пьют стоя.

Мы идем по Цхинвали. За невысокими домами Лияхвы не видно, но ее сдержанный, глухой рокот, удары волн о берег, смягченные расстоянием, заглушают наш разговор.

Мой друг, молодой поэт, чем-то мне напоминающий Георгия, поворачивает то в одну, то в другую сторону, показывая достопримечательности родного города. Мы остановились у двухэтажного красивого дома, который утопал в зелени. Но первое, что бросилось в глаза, — это гнезда ласточек. Гнезда лепились к карнизам, к пышным наличникам, капителям, гроздьями висели над парадным входом, лепились даже у дверей. Было такое впечатление, что в этом доме, кроме птиц, не обитает никто.

— Что это? — спросил я.

— Дом правительства, — ответил мой спутник. И, тут же поймав на моем лице недоумение, продолжал: — Обычай есть у нас такой — птиц не тревожить. Когда дом этот был выстроен, были сняты с него леса, вдруг оказалось, что ласточки уже заселили вход. Пришлось открыть другую дверь.

Я долго смотрю на дом, на гроздья гнезд и почему-то вспоминаю Георгия.

Так вот та благодатная земля, которая вскормила, вспоила тебя, наградив всем тем, чем ты был дорог для всех, знавших тебя, Георгий.

Я сижу в кругу друзей. Неподалеку Лияхва катит свои шумные воды. На столе доброе осетинское вино.

Мир праху твоему, Георгий! Мир твоей Осетии, которую ты так любил.