Избранное

— Ох! — вздохнул старик. — Дойно, сынок, что теперь с тобой будет…

— Отпустят его, отец.

— За убийство? Чтоб отпустили?.. Нет, пропала его головушка! — простонал дед Сава. — Сдержаться не мог. Покорства в нем нет…

— Покорство, покорство, только и слыхать. Тот и сейчас проходу бы мне не давал, кабы Дойно его на тот свет не отправил, — твердо промолвила Лазаринка.

— И ты, сноха? И ты, как он? То-то вот и таскают тебя по судам… Ну, ступай, узнай, зачем кличут. Все равно нынче с уборкой не управишься.

Старик попробовал встать, но не мог.

— Лежи, отец, лежи… Не пойду я!

— Ступай, сноха… А то еще насильно потащат.

— Не пойду! В чем я провинилась, что должна вдруг поле несжатым оставить?

— Ступай, сноха, иди, — беспомощно повторял старик.

Слова его потонули в море скорби. Из его потухших глаз, как из двух колодцев, хлынули слезы и потекли по изможденному лицу. Лазаринка склонилась над люлькой, где, как голубка, ворковала малышка, и зарыдала, тихо причитая.

Солнце застыло на полдне. Над пустынным полем простиралось втрое более пустынное небо, лазурное и глубокое. Прохожие на дороге устремляли удивленные взгляды на несжатую полосу, откуда, как с погоста, доносился подавленный женский плач, и шли дальше…

1904

Перевод И. Воробьевой и Н. Толстого.

В СТРАДУ

Страда в разгаре в Софийской котловине. От края до края, куда только хватает глаз, колышутся золотые нивы, и усталые работники мелькают там с самого рассвета. Бог послал в эти дни страшный зной. Нависло над землей синее небо и льет огонь и жар. Над широким полем плывет адское марево. Разморенные и усталые, синеют далекие леса и горы, словно ожидая, что поле вот-вот займется пожаром. Птички запрятались далеко в холодные ущелья и не подают голоса. Только горлица заворкует в ветвях тенистой груши или одинокий сизый голубь промашет крыльями в сторону леса.

Тяжко, дышать нечем.

Солнце, огненное, безжалостное, остановилось в небе, но жаркие лучи его не могут прогнать с поля трудолюбивых крестьян.

Они жнут без устали, складывая золотые снопы. Пот градом со лба, дыханье спирает, — ни минуты отдыха. Созревший хлеб не ждет.

Бог дал урожай этот год, не наслал ни града, ни саранчи и никакой другой страшной напасти на измученные, исстрадавшиеся грешные крестьянские души. Он порадовал их благодатными майскими дождями, не захотел отнять взлелеянной ими в душе надежды на богатую жатву.

Сколько слов, молитвенных, чистых, исторглось из ободренных крестьянских душ!

— Бог помогает нам. Давайте работать, работать!

И вот в эту страду на адском солнцепеке над золотым полем звучат песни, несутся волнами до самых небес, как благодарственные молитвы. Подымутся где-нибудь в окрестности девичьи голоса, поплывет песня, молодая, вольная, широкая, как поле, светлая, как любовь.

С другой стороны, из-за села, отзовется другая, ласковая, звонкая, вселяя надежду, придавая сил.

Удалой Никола часто, оставив тяжелый сноп, подолгу прислушивается. Потом с улыбкой весело глядит, как жнут одни-одинешеньки его старая мать и сестренка.

Сестренка оборачивается, дразнит:

— Как, братец? Не узнаешь Пенкин голос?

И ее опаленное круглое личико, молодое и свежее, сияет улыбкой.

— Различаю, но с трудом… Теряется, с другими слившись! — отвечает Никола.

Потом просит мать:

— Отдохни, мама, — послушай. Поймаешь Пенкин голос, значит, наверно снохой твоей станет.

Старуха, выпрямившись, нежно улыбается ему и, принимаясь снова жать, говорит:

— Коли ты ее голос не различил, так где уж мне-то, сынок?

— Кабы она одна — хоть за морем запела б, я бы и то узнал!

Вдруг умолкнет дружная песня, и в поло — тишина. И вот где-то далеко запевает одинокий голос — сильный, звонкий, трепетный. Заводит легко, тихо, потом помалу усиливается, разливаясь могучими волнами по полю.

Никола, выпустив сноп, всплескивает руками.

— Она, она!

И долго слушает.

А песня ширится, вольная, молодая, чистая, как родник, полная надежд и желаний. Собирает в букетики хорошие, ласковые слова и шлет их с любовью кому-то вдаль. То взволнованно замрет, то смело подымется, словно борясь с какой-то бесконечной скорбью, каким-то злым сомнением, и победоносно взмывает вверх, и льется гордо, стремительно.

Никола не вытерпел, вышел вперед, крикнул:

— Э-э-эй!

Бодрый, звонкий смех ответил ему с соседних нив.

Зрелые колосья слегка заволновались, весело зашептались о чем-то.

Услышала и Пенка вдали, послала задорную любовную песню в ответ.

Над полем, словно с крестом в руках, пронеслась надежда и с нею радость.

Истомленные души приободрились, поле опять огласилось смехом и песнями.

Но вдруг с дальнего участка прибежал босой мальчишка, объявил испуганно, что Пенка обмерла от жары.

Страшная весть, передаваемая из уст в уста, облетела все поле.

Пенка обмерла от жары!

Господи!

Новая жертва!

Пошел бы град, не так убил бы сердца!

Женщины оставили свои острые серпы, побежали туда, печальные, испуганные.

— Господи, может, неправда!

Молодки, девки, мужчины, бабы, старухи — все в ужасе сбежались на Пенкин участок.