Избранное

— Что из того, что я держу здесь хан? Ты не думай, что я из тех стервецов, у которых денег — полные карманы. Да, этот хан приносит кое-какой доход, но ведь и расходов по самые уши. Плати начальству, инспектору, полиции, сторожу, бог мой, привратнице, бог мой, плати налоги, бог мой, гони деньги бабе на всякие там иголки, дочери на колье и манто, сыну, который учится в Европе… Понимаешь, какие расходы?! Всех нас содержит этот хан. Еле концы с концами сводим, даже не хватает! Как гласит пословица: кто видит издали белую овцу, думает, что она набита салом, а на деле, Садуллах-эфенди, это совсем не так. — Подперев подбородок кулаком, Мустафенди призадумался, потом сказал: — Вот что… Сходи-ка ты еще раз к этому Эрдогану-бею. Или, еще лучше, к депутату от Ичеля. «Сударь, — скажи ему, — твое благое дело помогло, но помогло лишь наполовину — скостили тысячу пятьсот лир: напиши еще одну карточку, пусть скостят всю сумму, пусть бесплатно излечат мою дочь!» Вот так, попроси, помоли его. От того, что поцелуешь руку араба, говорят, губы твои не почернеют, Садуллах-эфенди.

— Да пусть почернеют у меня губы, что из того?! — воскликнул Садуллах. — Уж чего там руку — если это принесет мне деньги, я и задницу поцелую арабу! Лишь бы достать деньги! Тянуть с этим делом никак нельзя.

— Да, ступай прямиком к депутату от Ичеля, скажи ему: «Ты очень хороший, великий человек! Очень ты мне полюбился. На следующих выборах ты получишь не только голоса своих родных, своих соседей по деревне, — постараюсь поднять все соседние деревни, буду ходить по лугам, по полям и всех за тебя агитировать! Пойди со мной в больницу, похлопочи, чтоб убавили плату, а если чего не хватит, одолжи. Начал делать добро, так доделай его до конца. Аллах все заслуги наши помнит. Не забывай, что я турок, сын турка, заслуженный гражданин этой страны». Вот именно так, не забывай, все ему и выложи! Ты в освободительной войне участвовал?

— Да, — ответил Садуллах. — Много пришлось воевать, ни у кого нет столько ранений, сколько у меня. Самую большую пользу в этой войне принес я! Только вражеских офицеров ухлопал целых троих! Девять рядовых в плен взял.

— Раз так, иди проси деньги! И даже проси, чтоб пошел к министрам, к премьер-министру и спросил: «Видите, уважаемые господа, в каком положении этот крестьянин?» Пусть потребует от них справедливости. Тебе известно, что каждый из них получает по тринадцать, пятнадцать тысяч лир в месяц! Легко ли истратить такие деньги, Садуллах? Это побольше оклада полковника. Неужели нет у них ни человечности, ни сострадания? Не пройдет и двух лет, вот увидишь, они будут получать еще больше. Чего такому стоит отвалить полторы тысячи? Ступай и вот так и скажи. Не стесняйся! Ведь они получают жалованье за счет налогов, которые платим я, ты. Три тысячи, пять тысяч для них — тьфу!

— Только бы он был дома, когда я приду. Если можно, позвони ему по телефону.

— Позвоню, — сказал Мустафенди. — Ты найдешь, где он живет?

— Напиши мне адрес на бумажке. Буду спрашивать всякого встречного-поперечного, найду!

Снова позвонил Мустафенди и лишь на четвертый раз напал на депутата от Ичеля. Рассказал: так, мол, и так. Дескать, его земляк из Каргалы по имени Садуллах еще раз придет к нему повидаться. Сказал:

— Я тебе надоел, уж извини. Не за себя прошу, мне от этого дела ни холодно ни жарко: я хозяин хана, где он остановился. Он твой земляк, твой избиратель. Попросил «позвони», вот я и звоню. Уж очень в затруднительном он положении. Да-да, я сам свидетель. Именно так! Утром он зайдет, хочет еще раз повидаться с твоей милостью.

— Пусть придет в восемь ноль-ноль, — сказал депутат от Ичеля.

Садуллах провел ночь то спускаясь вниз, то поднимаясь к себе наверх. Дочь его стонала, плакала. Порой бредила. У нее был сильный жар.

Садуллах разок спросил:

— Как ты, доченька моя?

Она простонала в ответ:

— Ах, голова, отец, голова раскалывается… отец, оте-е-ец!

Садуллах пошел принес из соседнего ресторанчика супу. Принес халвы. Не смогла поесть, бедняжка. Принес простокваши, и ее тоже, отхлебнув глоток, отставила.

В двухместном номере этого старого невшехирского хана, что на площади Хергеле в Анкаре, их было двое несчастных — отец и дочь. В стороне, от площади Улус до Каваклыдере тянулся прямой, как стрела, бульвар Ататюрка. По нему струился поток света, стекла и металла — автобусы, личные и государственные автомашины, большие и маленькие. Огромный поток нескончаемо струился и струился. По тротуарам шли люди. Отчего бы им быть невеселыми! Но многие из них были чем-то огорчены, у многих — да, у многих — брови нахмурены, головы горестно опущены: каждый чем-то расстроен или испуган.

Очень долго тянулись ночи в номере хана. Еле-еле отец с дочерью дождались утра.

Садуллах принес чай. Джемиле чуточку отхлебнула.