Избранное

И странное дело — когда я в те дни по дороге на службу разглядывал рекламные плакаты о ките, успевшие уже порваться, выцвести и порыжеть и клоками свисавшие с заборов, мне почему-то стало его жалко. Теперь, когда он был повержен, когда я знал, что роковая болезнь уже сломила его, подточив изнутри, я с искренней грустью думал о его близком и бесславном конце, ибо я не слишком обольщался верой в постоянство человеческих чувств. Вот и ему доведется изведать недолговечность земной славы, и он на собственном опыте узнает людей; но я ни с кем не делился своими мыслями, словно врач, установивший с помощью рентгеновских лучей недуг, притаившийся в недрах организма, неизлечимый недуг, рак, о котором он не скажет ни самому больному, ни его родным.

Зато об этом очень скоро заговорили другие, и красноречивей всех — сами признаки болезни.

Газеты писали, что группа специалистов тщательно осмотрела кита и предложила дирекции выставки принять соответствующие меры. Через некоторое время вторая комиссия со своей стороны внесла целый ряд соображений по поводу принятия надлежащих мер. Наконец был создан общественный комитет и вынесено решение обратиться к иностранным государствам с просьбой оказать техническую помощь. Дело шло к середине апреля.

И тогда-то мне попались на глаза следующие газетные строки:

«Вчера делегация граждан, проживающих на Ташмайдане и Палилуле, посетила председателя муниципалитета и имела с ним беседу, продолжавшуюся более часа. Насколько нам известно, речь шла о ките».

Я сразу понял, чем был вызван этот долгий разговор. Итак, тайный недуг стал явным. Теперь его не скроешь, особенно от ближайшего окружения. Кит разлагался, и злостный запах тления досаждал уже обитателям соседних с выставкой домов, хоть и не просочился еще на газетные полосы. Но теперь я мог терпеливо ждать — и я кое-чему научился, — ибо знал, что и это время не за горами и этот час не далек.

Цана с некоторых пор являлась в канцелярию, благоухая духами. Это были крепкие духи иностранных, французских марок, каждый день разные. Она притворялась веселой, но меня не проведешь — я догадывался, что за ее наигранной беспечностью скрывается гнетущая тревога. И вскоре я услышал, как она жаловалась дяде Милошу, нашему архивариусу, в обязанности которого входило выслушивать каждого.

— Господи, — говорила Цана, — ведь он совсем как живое существо, все корчится да вздыхает. Мучает его желудок, так что больно смотреть.

А дядя Милош, сам страдавший желудком, поспешил воспользоваться случаем, чтобы посетовать на свое плохое пищеварение и рассказать в подробностях о новом лекарстве, прописанном ему врачом. Но Цана по праву молодой вовсе не обязана была выслушивать старика.

— Ах, оставьте, — бесцеремонно прервала она его. — Это не имеет никакого отношения к делу. — И вышла из комнаты, а я, с головой зарывшись в бумаги, притворился, что ничего не слышал.

Никогда еще у нас в канцелярии не трудились с таким усердием. Скрипели перья, стучали пишущие машинки, курьер летал из одного отдела в другой, служащие как воды в рот набрали. У всех на языке вертелось одно слово, и каждый, опасаясь, чтобы оно как-нибудь не слетело с уст, держал рот на запоре. И когда оно вдруг сорвалось с моих губ, все находившиеся в комнате разом подняли головы: Цана, дядя Милош, бухгалтер и кассир Йованович, который бросил на меня злобный взгляд и позволил себе цыкнуть:

— Ей-богу, Деспич! И чего вы привязались к этому киту? Что он вам дался, будто на свете ничего другого нет? Заладил — кит да кит. Какого черта вы с ним носитесь? Кит как кит, обыкновенная рыба, может быть несколько большего размера. Все это еще в школе проходили, а теперь нам все уши прожужжали про него, так надо еще, чтобы вы нам покоя не давали.

— Правильно, — вступилась Цана. — Тоже мне невидаль — кит! Да я сто раз его видела!

Это она заявила с таким пренебрежением, как будто речь шла о какой-то шляпке или платье прошедшего сезона, в котором теперь щеголяет каждая вторая белградская девчонка. Бухгалтер тоже не пощадил меня.

— В этом уже есть что-то ненормальное! — тихо, как бы заботясь, чтобы я не расслышал его, пробормотал он, и даже дядя Милош не удержался и поддакнул, но поскольку он все-таки меня любил, а соображал туговато, то и ограничился тем, что, с сожалением посматривая на меня, протянул:

— Н-да-а-а!

Я был ошарашен. Не знал, что ответить. Губы у меня пересохли, язык прилип к гортани.

— Да я же с самого начала… — пролепетал было я, но кассир запальчиво прервал меня:

— Вот в том-то и дело, вы первый начали и до сих пор не можете уняться. Да замолчите наконец! Нас этот кит не касается!