Избранное

С тех пор она впала в глубокую апатию. С женщинами говорила еще меньше, чем раньше, забросила работу, опустилась, перестала мыться и чесать волосы и сохраняла только прежнюю серьезность и чопорную и гордую осанку, так что одни решили, что она повредилась в уме от перенесенных несчастий, другие ее осудили и возненавидели. Но со дня обморока Томаны весь лагерь занялся еще не родившимся ребенком, точно он был общий, лагерный.

Да и чем, в сущности, заняться людям, окруженным колючей проволокой, перед лицом бескрайней и однообразной пучины неба и моря, на тесном пространстве, где не на чем остановить глаз и ум, нечем утомить тело и отвлечь мысли от дома, семьи, тягостного настоящего и неизвестного будущего? И поскольку, кроме кое-каких личных дел, мелких ссор и размолвок, за проволокой не было ничего, что помогло бы убить время и отогнать вызываемые голодом мысли и картины, узницы стали обдумывать, как подготовиться к появлению ребенка, а когда Томана наотрез отказалась сообщить о нем родственникам в Боке и заявила, что ему ничего не потребуется, так как он родится мертвым, женщины решили сделать все сами. Ящик, взятый из итальянской столовой, они приспособили под колыбельку, из тряпок и шерсти сделали подушечку и матрасик. Женщина из соседней комнаты, у которой дома оставался младенец, попросила, чтобы ей прислали кое-какие детские вещи, а дочери торговки хотя и неохотно, но согласились сшить из рубашек и других вещей, собранных в лагере, несколько распашонок, чепчиков и пеленок. Учительница обязалась истребовать для Томаны у лагерных властей увеличенный паек и своевременное помещение в больницу. И командование лагеря, продержав некоторое время настырную учительницу в одиночке, все же уступило и распорядилось выдавать Томане двойную порцию жиденькой лагерной похлебки и каждые пять дней — банку консервов. Врач обещал послать Томану в больницу, когда это потребуется и позволят обстоятельства.

Не известно было, однако, когда наступит это время. Женщины, исходя из собственного опыта, предсказывали краткий срок, врач, по своему знанию или незнанию, — длинный, а сама Томана молчала. Она, словно все это ее не касалось, целыми днями сидела на своем месте под оливой, глядя прямо перед собой или в небесную даль, с тупым, отсутствующим выражением, худая и потемневшая, с крупными коричневыми пятнами на лице и большим животом. Такой ее видели солдаты и карабинеры, стоявшие на часах у проволоки, унтер-офицеры и офицеры, обходившие лагерь, а также, разумеется, и врач, которого учительница то и дело приводила к ней. Мало-помалу заинтересованность заключенных начала передаваться и итальянцам, которые стали расспрашивать, скоро ли родится ребенок, и глядеть через проволоку, сидит ли еще эта непонятная молчаливая женщина на своем месте под оливой.

— Quando sará nato il bambino?

— E nato il bambino?[14]

И скоро весь лагерь ждал, как крупного события, рождения Томанина ребенка. Женщины — побуждаемые материнским инстинктом, ликующие, что здесь, в лагере, наперекор итальянцам, непобедимый, неодолимый и неуничтожимый, пробивается новый росток жизни, подобный молодой траве, которая и среди каменных плит находит щель, чтобы проклюнуться через нее на поверхность земли. Итальянцы — как представители народа, обожающего детей, готовые в любое время, не стесняясь того, что перед ними заключенные и иноплеменники, вынимать из бумажника и раскладывать фотографии жен и детей — «mia moglie, miei bambini»[15], спасаясь от скуки, донимавшей их. Поскольку ребенок рождался здесь, на их глазах, он казался итальянцам «своим», точно жеребенок, родившийся в полковой конюшне. И, не вспоминая о других детях, кроме тех случаев, когда надо было дать нм пинка, итальянцы начали печься об этом еще до его появления.

Наступило лето, солнце палило все яростнее, от засухи поникли и пожелтели кусты вдоль проволоки, а Томана, хотя срок, назначенный женщинами, давно прошел, все еще сидела под оливой. Врач не пытался или не был в состоянии что-либо сделать, только время от времени осматривал ее и каждый раз отодвигал срок, пока однажды не произошло то, чего ждали, и притом посреди лагеря и среди бела дня.

Томана, с темно-желтым лицом, все утро просидела на своем месте, глядя на море, тихо лежавшее под солнцем. Туда ей принесли и обед, а после полудня — видимо, почувствовав первые схватки, — она, никому ничего не говоря, поднялась, не замеченная остальными заключенными, разморенными зноем и дремавшими в тени, прошла в комнату и улеглась на своем месте. И тут она больше не выдержала — застонала и закричала от боли. На крики сразу сбежались женщины. Роды продолжались целых шесть часов — с трех до девяти.