Избранное

Только когда ребенок заснул, солдаты отправились спать, а заключенные вошли в барак, ворота лагеря закрылись и наступила тишина. В комнате еще мигал привернутый фитиль лампы; в углу, на своем месте, лежала Томана, жена Ристо Спасоева, дочь Ристо Ковачевича, бледная, с обмякшим лицом. Слева от нее стояла сделанная из ящика колыбель, накрытая полотном, предохраняющим новорожденного от мух и комаров. Ее соседки выбрались сегодня в коридор, в комнате остались только шкалярка, которая спала сидя, прислонившись к стене, и две помогавшие ей женщины, которые улеглись не раздеваясь на полу, рядом с какими-то горшками, кастрюлями и тряпками.

Несколько дней весь лагерь занимался ребенком, который смог не только одолеть сопротивление матери, но и умерить враждебность итальянцев, смягчить лагерную дисциплину, примирить лагерные конфликты и распри, так что на некоторое время все — и женщины, и итальянцы — забыли о своих заботах, голоде, войне и невзгодах.

Женщины погрузились в хлопоты о младенце, готовя ему приданое, пеленая и купая его. Итальянцы то и дело заходили взглянуть на него; пришел и начальник лагеря, капитан Зануччи, толстенький и маленький, напудренный и надушенный. И ему тоже захотелось посмотреть на «дитя лагеря» — «il bambino del campo», — а вестовой, шедший за ним, оставил у колыбели десять банок сгущенного молока — дар командования лагеря. Затем прибыли два военных фотографа и сняли ребенка, чтобы командование могло похвастаться хорошим обращением с заложниками в лагерях; врач прислал из амбулатории пару-другую бинтов, а солдаты с особым воодушевлением показывали друг другу и разглядывали фотографии своих детей и в течение нескольких дней были снисходительны, закрывая глаза на мелкие нарушения строгих лагерных правил. Но вскоре все пошло по-старому.

«Il bambino del campo» стал обыкновенным плаксивым существом, на которое оглядывались только тогда, когда женщины проносили его мимо. Карабинеры в силу своего особо скверного нрава снова взялись наводить дисциплину, и все бы вернулось в прежнюю колею — по крайней мере что касается итальянцев, — и о ребенке совсем бы забыли, если бы несколько недель спустя из-за него не произошел конфликт, который опять-таки благодаря ему счастливо разрешился.

Это что касается женщин и итальянцев. Сама же Томана, хотя и поднялась на следующий день, не пожелала видеть сына, и, когда его в первый раз поднесли ей покормить, она, не глядя, придержала грудь, пока ребенок не взял сосок, и вид у нее был такой, точно она делает нечто неизбежное, с чем приходится мириться, как, впрочем, и с остальными неприятностями в лагере. Лицо ее, отупевшее во время беременности, теперь снова приобрело выражение мужской решительности и твердости, но в голове, еще не полностью прояснившейся, сталкивались разные чувства и мысли. Она решила ненавидеть ребенка и в самом деле ненавидела его со всем упорством своей черногорской натуры, неукротимой и нерассуждающей, заставляющей преследовать врага и мстить за оскорбление и несправедливость до пятого колена, когда уже стирается в памяти сама причина распри. Гордость, чувство собственного достоинства и принятое ранее твердое решение не позволили Томане признать себя побежденной этим червячком, который до сих пор оказывался сильнее ее. Она решила, что его не будет, и по крайней мере для нее — его не было. Она ни разу не перепеленала его, не выкупала, не улыбнулась ему, она не ворковала над ним, как воркуют все матери, не дала ему имени. Если бы ее спросили, какие у него глаза, она не смогла бы сказать.

Это и привело к беде.

По воскресеньям в лагерь приезжал служить мессу и читать проповедь католический военный священник с офицерскими нашивками на рукаве и волнистой рыжей козьей бородкой — знаком какого-то особого католического духовного ордена. Он приезжал на военном автомобиле часов в десять, вылезал из него со своим вестовым, солдатом с женственно мягкими и томными движениями. Перед оградой уже стоял столик, принесенный ради этого случая из офицерского казино, и священник на глазах у многочисленных зрителей открывал свой саквояж с церковной утварью, облачением и прочим поповским инвентарем и при помощи вестового и двух узниц превращал столик в алтарь, накрыв его одеялом и белой вышитой скатертью. Затем он вытаскивал и расставлял пару подсвечников, распятие, кадило, кропило и требник, надевал поверх военной формы стихарь, а на голову — белый головной убор, звонил в колокольчик, и богослужение начиналось. Священник читал, а позади него, за проволокой, собиралось десять-пятнадцать женщин постарше, католичек, которые бормотали молитвы, точно жуя беззубыми челюстями что-то твердое. После службы священник через проволоку давал женщинам приложиться к распятию, снимал облачение, складывал все в чемодан, озирался, не забыл ли чего, и торопливо уходил, а следом, покачивая бедрами, шел вестовой, неся желтый засаленный саквояж, похожий на те, с которыми разъезжают коммивояжеры.