Избранное

— Теиному отцу могло стать хуже. Ты же знаешь, у него плохое сердце. Вот они и не успели нам в спешке позвонить.

Наконец мы решили лечь спать. Рада отправилась в ванную и еще раз с порога обернулась ко мне:

— А не позвонить ли тебе самому? Может, людям неудобно сделать это первыми? И они боятся задеть нас расспросами и назойливостью.

— При чем здесь расспросы! — возмутился я. — О таких вещах не говорят по телефону. Ладно, подождем. Завтра посмотрим, — сказал я; но, когда мы уже легли и погасили свет, окликнул Раду — она тоже еще не спала: — Слушай, я подумал, а не испорчен ли у нас телефон? Помнишь, как-то нам тут многие звонили и не могли попасть. Вообще-то телефон звонил сегодня?

— Ведь мои вечером звонили. И телефон вовсю трезвонил.

— То была междугородняя. А из города сегодня не было ни одного звонка.

Ей не хотелось вставать, и поднялся я. Больно стукнулся в темноте об угол стола, опрокинул стакан с водой и неверной рукой нащупал телефонную трубку. Поднес ее к уху. Аппарат давал исправные сигналы, работая ритмичней и отчетливей моего взволнованного сердца.

— Работает! — сказал я, возвращаясь в кровать. — Но кто знает, не был ли он поврежден днем? — утешал я себя и долго потом; не мог заснуть.

Утром мы с Радой не знали, идти ли мне в отдел или остаться дома. Идти — значит принять открытый бой, а я еще не был к нему подготовлен. Не подготовлен к разговорам по душам, вздумай кто-нибудь из помощников шефа пригласить меня к себе в кабинет. Остаться дома — значит выиграть время, необходимое на то, чтобы собраться с мыслями и выяснить обстановку, но нет ли в этом самообличения; не будет ли неявка на работу воспринята как добровольная отставка? Так ничего достойного и не придумав, мы приняли само собой напрашивающееся решение: идти на службу и разобраться на месте.

Когда я пришел, все были уже в сборе и поначалу прилежно трудились, уткнувшись носами в бумаги. В канцелярии царила тишина. Потом начались переговоры шепотом и тихие совещания. Люди многоопытные — из мелких служащих, за свой век переживавших не первую смену начальства, — утверждали, что кашу эту заварили с единственной целью снять министра и что за ним, вероятно, полетит один или два его помощника — скорее под давлением необходимости произвести перестановку, чем по каким-нибудь серьезным причинам. Остальных — к этим последним причислял я и себя — реорганизация совершенно не коснется, если исключить каких-нибудь двух ловкачей, которые постараются воспользоваться случаем, чтобы перескочить ступенькой выше и занять освободившиеся должности.

Протичи не объявлялись и в следующие дни. Как, впрочем, и другие знакомые. По вечерам мы сидели одни, Рада и я. Точно под домашним арестом, и в самом мрачном настроении пересчитывали наши скромные сбережения, прикидывая, сколько можно на них продержаться. Продадим машину, переедем в квартиру поскромнее, а возможно, переберемся в провинцию к Радиным родным. Средств хватит на год жизни, а там, глядишь, что-нибудь подвернется, на худой конец — договорная работа с использованием моего и Радиного знания иностранных языков. Счастье, что Даца получила диплом и вот уже два месяца работает. Теперь она сама себя может содержать, а то и брату окажет поддержку, пока он не закончит образование. Это были все наши ресурсы и источники доходов. На помощь родственников и друзей рассчитывать не приходилось. Даже на доброе участие и дружеский совет.

— Что ты хочешь — все это маленькие люди, всецело поглощенные заботой поддержания собственного своего непрочного существования. Кто знает, как бы мы вели себя, попади в такую ситуацию кто-нибудь из наших друзей! — говорила мне Рада, неизменно более благородная и снисходительная к человеческим слабостям, чем я. При этом оба мы имели в виду Протичей, однако, щадя свои чувства, не произносили их имени вслух.

Но обвиняли мы их напрасно. На четвертый день, вечером, когда мы, по обыкновению, сидели вдвоем в столовой, заставив нас вздрогнуть, резко зазвонил телефон. Мы встревоженно переглянулись, не решаясь подойти и услышать что-нибудь плохое. Рада все же поднялась и тяжелым шагом пошла к аппарату.

Это была Теа — я определил это по Радиным ответам. Голос у нее при этом так звенел, что разговор почти дословно был слышен мне в другой комнате.

Что это такое с нами стряслось, поражалась Теа. Совсем пропали, не звоним. Правда, они сами были очень заняты со своими родственниками из провинции — у них ведь девочка серьезно больна, и пришлось обегать с ней уйму врачей и больниц. Но при всей занятости для друзей они всегда бы выкроили время. Да, видно, мы загордились и позабыли старую дружбу. Как?! И делаем вид, что ничего не знаем, когда об этом кругом во все трубы трубят. Признаться, их обидело, что они это не от нас узнали, так что сначала не хотели даже первыми звонить. Единственное оправдание этому — моя потрясающая щепетильность в деловых вопросах, видимо не позволившая мне до официального сообщения разгласить тайну государственного значения. Да вот Данило сам хочет с Миле поговорить, он прямо вырывает трубку.