Избранное

Участок вскоре опустел. Белая сумочка, решительно стиснутая под мышкой, отправилась в обратный путь, в шкаф за стеклянной дверью, велосипеды рабочих покатили через Будакалас к станции пригородного поезда, и вот уже серб с зычным хохотом выставил пухлую грудь в вагонное окно. А Лайош все еще был переполнен догнавшим его за оградой виллы сладостным голосом, который, вместо того чтобы тускнеть с уходящим днем, все прорастал и прорастал в нем, словно некое светлое семя, корнем которого был звук, а стеблями и соцветиями — аромат, осязание, цвет. Вечера уже заметно наползали на дни, в саду соседней виллы меж четырех колонн, поверх которых шли балки, — назначение этих колонн Лайош никак не мог постигнуть — слетели, кружась, два бесприютных листка, покинувшие поредевшую крону платана. Для голоса же, прорастающего в груди, в голове Лайоша, никакой осени словно не существовало. Голос сам создавал для себя мир, и материалом служила ему не листва черешен через дорогу, подернутая рыжей ржавчиной, а маленькие домики для садовников, овитые жужжанием пчел; грядки, посыпанные песком и ожидающие клубничной рассады; сверкающие никелированными деталями механические тележки; свежий запах воды, фонтаном взлетающей в небо по мановению рук коммунальных рабочих с окладом. Но не только бликами, летними красками наполнял этот голос близкую осень, он вносил порядок и смысл в бесприютность и одиночество минувших месяцев. Сладкий этот приказ — «Вы, Лайош, смотрите мне, берегите барыню» — был как упавший с небес блестящий поводок, которому теперь остается лишь с радостью подчиняться. Маленькая отважная барыня и белокурая ее наперсница стоят у перил на высоком крыльце, и Тери отдает ему распоряжения: «Лайош, смотрите мне, ровно стригите траву, чтоб барыня была довольна…», «Отгребите-ка землю, Лайош, от барыниных роз…», «Смотрите мне, Лайош, не подведите барыню на коммунальных работах». А все злые силы, причинявшие боль и тревогу, прячутся там, куда не достает этот голос, и если выходят из тайных укрытий, то бродят по свету лишь до тех пор, пока голос не настигнет их, не подымет, растворяя, топя в кружевной своей пене. Легче всего в летучий, невесомый этот мир, творимый голосом, укладывался, как ни странно, ребенок Тери. Ребенок ни в чем не повинное существо. Да и понятно — как раз с самыми чистыми девушками-то и поступают так, что у них появляется ребенок. В солдатах Лайош много раз слышал, что у настоящей, опытной городской женщины никогда не будет детей, если она сама не захочет. Он не станет требовать, чтобы Тери куда-нибудь дела ребенка. Пускай себе топает по дорожкам следом за Лайошем толстенькими непослушными ножонками, в вязаной шапочке, в спадающих штанишках. Лайош сует ему под нос горсть увядающих розовых лепестков: нюхай, братец, апчхи; вечером в маленьком домике в бликах пылающего в печурке огня рассказывает сказку про бабу Ягу. Лайош смирился уже с тем, что на участке не будет жилья для садовника; но ведь он и не подлинное свое будущее представлял и расцвечивал — он лишь искал подходящие образы к тому будущему, которое обещал ему, живым воплощением которого был голос Тери.

Вечером в воскресенье в этот радужный, легкий, сотворенный голосом мир мрачным клубом дыма вошел Даниель со своей наспех выструганной головой. «Ну что, парень, чем кончился твой поход?» — «Привел я сюда хозяйку», — ответил Лайош почти с гордостью. «Неужто привел?» — спрятал садовник под костистый карниз своих бровей испытующий взгляд. «И аванс дала за три дня». — «Аванс? Ага, это хорошо. А за прошлое не отдала? За те полторы недели?» — «Как-нибудь уладится и это», — сказал Лайош уверенно. «Уладится? Не уладится, попомни мои слова. Остригли твоих хозяев, как овечек, нет у них больше ни филлера. Сейчас небось бегают из одного банка в другой. Видел незаконченный дом в конце улицы? Где окна заложены кирпичом? Так вот, я тебе говорю, этот тоже будет стоять так же. А хозяева будут искать какого-нибудь простофилю, чтобы он дом закончил и за это пять лет жил в нем бесплатно. Не для них это все: кишка у них тонка и в кармане шаром покати. Наскребли немного деньжат — и кажется им, что теперь все на свете у них в руках. А выходит другое: чуть где осечка, и все их планы полетели к чертям… Ну, всего тебе. Пойду сражаться со стариком, у которого хозяева твои участок купили. Вишь, у него пять хольдов земли возле Холма роз, а он сахар мамаше выдает по кусочку, так что семья потихоньку распродает старухины участки. Есть и такие господа, дышло им в ноздрю…»