Избранное

В середине ноября каждый из нас получил по грязно-белому конверту. Все мы оказались приписаны к Девятому пехотному полку, расквартированному в Милиане, куда нам и надлежало явиться восемнадцатого числа. Оставалось еще три дня. Мы решили пока что никому не говорить об этом. Успеется, скажем накануне вечером. Занятно было слышать, как мать и Аази отодвигают срок моего призыва, в то время как повестка уже у меня в кармане. Однако к вечеру шестнадцатого новость стала всем известна: Мух, которому с большим трудом удалось приписаться к нашему призывному пункту, а не у себя на родине, дал прочитать свою повестку Акли. Давда тотчас же поспешила к Аази.

— Да позаботятся все сорок святых твоего племени, чтобы он вернулся невредим.

— Кто вернулся?

— Разве не знаешь? Мокран послезавтра уезжает.

Давда знала, что я нарочно никому ничего не сообщил.

— Знаю, — солгала Аази. — Мне он сказал, но его родителям еще ничего не известно, и он хочет, чтобы они узнали только накануне.

— Так завтра и есть канун.

— Да, конечно. Я хотела сказать, только вечером.

Удар попал в цель. Кровь отхлынула от лица Аази. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть, и дышала прерывисто.

В тот вечер я возвратился домой пораньше. Едва я надел домашние туфли, как Аази окликнула меня со второго этажа, из нашей спальни. Я поднялся к ней.

— Никак не могу затворить шкаф, — сказала она.

Я вынул бумажку, которая застряла в петле, и хотел было уйти.

— Ты не хочешь переодеться?

— Нет.

Она опять удержала меня:

— Я сложила твои красные книги в левый угол шкафа…

Она вся поникла, голос ее звучал неуверенно, вид был подавленный. Я подошел к ней, взял за подбородок, чтобы приподнять голову.

— Что с тобою?

— Ничего. А почему ты спрашиваешь?

— Что-то не так?

Она разрыдалась, склонившись мне на плечо. Я понял, что она все знает, и, чтобы окончательно не растрогаться, тихонько отстранил ее.

Грустно прошел наш последний день в Тазге. Один только Идир лихорадочно хлопотал у целой кучи чемоданов различной формы и размеров, словно готовился к приятному путешествию. Восемнадцатого утром Тазга проводила нас, охваченная той же скорбью, с теми же стенаниями, с какими провожала уехавших в сентябре.

* * *

Одиннадцать месяцев военной подготовки я провел в каком-то непонятном оцепенении. Это было во время «странной войны». Казалось бы, повседневные заботы военной жизни должны встряхнуть даже самых закоснелых. А меня ничто не могло расшевелить. Правда, в качестве будущих унтер-офицеров мы находились на особом режиме. Я оказался вынослив и не очень-то страдал от физической усталости. В часы занятий, пока наши товарищи с превеликим рвением изучали суровые красоты пехотного устава, мы с Менашем старались улизнуть и шли помечтать на берег Шершелла или отправлялись в обход кабачков.

У нас не было ни времени, ни охоты читать газеты, и только от гражданских узнавали мы о наступлении немцев. Мы восхищались неприступностью линии Мажино, когда она была уже обойдена, вместе с нашими собеседниками возмущались вероломством бельгийцев, когда немцы уже вторглись во Францию, и оплакивали Амьен в то время, когда уже капитулировал Париж.

Наш взвод был расформирован, и мы вернулись в Милиану. Вокруг Муха уже образовался кружок, оценивший его редкие способности. Первый месяц я провел там превосходно и наконец познакомился с городом. По окончании обучения мы все получили чин сержанта. В Милиане нас распределили по разным частям. По воле случая в роте, куда я попал, оказался старый кадровый сержант, мой однофамилец. Когда я представился капитану, он мне сказал, что я ошибаюсь: сержант Шаалал, зачисленный в его роту, уже давно в строю. Я вернулся в свою прежнюю часть; ею командовал младший лейтенант, получивший этот чин еще лет двадцать тому назад. Иметь среди подчиненных грамотного унтер-офицера и, по-видимому, кое в чем разбиравшегося вовсе ему не улыбалось. Он приказал мне немедленно убраться, иначе… Я опять обратился к капитану, но тот ответил мне столь же недвусмысленно. Итак, все отказывались от меня, и мне не оставалось ничего другого, как подать соответствующий рапорт и дожидаться распоряжения начальства. Так я и поступил. По вечерам я удалялся в свою палатку, а днем занимался чем вздумается.

Писарь заложил мой рапорт в детективный роман, где бумажка и пролежала целых четыре дня. А когда сослуживец, которому он дал почитать книгу, нашел в ней мой рапорт, писарь испугался, как бы его не наказали за небрежность. Исправить число опасно — слишком бросается в глаза; если же изменить месяц, то это может быть принято за поправку, сделанную самим подателем. Кончилось тем, что писарь переделал «апрель» на «май», и таким образом мой рапорт пролежал целый месяц под спудом, а обо мне все это время никто ничего и не знал.