Избранное

— В моей жизни, Октавиан, не было ни единого мгновенья, которого я не желал бы удержать и запечатлеть, но и ни единого, в которое я не желал бы умереть.

Цезарь, видимо озадаченный, тщился снова попасть в тон прежнего дружелюбия:

— Счастье для всех нас, что твое желание умереть до сих пор оказывалось несбыточным, мой Вергилий; оно и теперь одарит тебя только этой болезнью, не больше. Твое желание жить и на этот раз окажется сильней, с помощью богов.

— Может быть… Я, конечно, привязан к жизни… привязан, чего уж там говорить… Я не насытился жизнью — хоть и изголодался по смерти… а может быть, именно поэтому… О смерти я ведь пока ничего не знаю…

— Смерть — ничто; о ней не стоит и говорить.

— Ты часто видел смерть, Октавиан; наверное, поэтому ты знаешь о жизни больше любого из нас.

— Возможно, что мне даже слишком часто приходилось видеть смерть; но, право же, друг мой, жизнь ничтожна, как и смерть, она ведет к ней, и обе они — ничто.

Не будь это сказано таким небрежным и усталым тоном, как бы походя, словам Августа можно было бы и поразиться, настолько они противоречили его убеждениям; а так их, скорее всего, не следовало принимать всерьез.

— Это не очень-то согласуется с воззрениями стоиков, учеником которых ты не раз себя называл.

— Если останется в силе призвание к добру, уж как-нибудь мы это с учением стоиков согласуем. Но сейчас это для нас, собственно говоря, не столь важно — и, уж во всяком случае, не в этом суть.

Август снова уселся на стул, и снова эта процедура была им проделана усталым, в некотором роде негероическим движением. На секунду он закрыл глаза, рука его искала точку опоры и нашла ее в увенчанном гирляндой канделябре, пальцы от нечего делать принялись растирать листок лавра. А когда он снова поднял веки, взгляд его был тускл, несколько даже пуст.

О, вот это тоже надо было бы удержать и запечатлеть, записать, — а также и все другое, протекшее сквозь многие годы и так и оставшееся незаписанным, все человеческое, ускользающее теперь даже от воспоминания, превратившееся в смутный рой черепов и обличий — вон они мельтешат в тумане, крестьянские и городские, все покрытые волосами и обтянутые кожей, кто морщинистой, кто гладкой, кто угреватой, смутный рой фигур, прошедших, проковылявших, проволокшихся мимо, вечно неизменная карусель пестроты людской, частичкой которой непреложно был и сам Август, земной наместник богов, тоже подлежащий забвению, обреченный стать таким же забвенным, как и весь этот непроницаемый, неисчислимый, невоплотимый рой живых существ, таким же забвенным, как и любое из них, как сама скудельность, их составляющая, эта рыхлая смесь жидкости и мякоти, поддерживаемая кормежкой и сном, это сочленение костяных рычагов, обтянутое плотью, этот громоздкий самоход, — забвенный, как сам человек, о человек, в чьей улыбке все же сияет божественный свет, божественный дар познания ближнего своего, собрата своего, — о человеческое согласие, о улыбка, родительница человеческого языка! Ничего он из этого не удержал, не запечатлел, создал лишь мало-мальски сносное, если не жалкое, подобие гомеровских поэм, пустозвонное ничто, призрачный сброд богов и героев с гомеровскими замашками, по сравнению с которым даже усталость внука, сидевшего сейчас рядом с ним, была еще воплощением силы: ибо даже эта безмерно усталая улыбка, блуждавшая на лице Цезаря, была еще божественной, — а в поэме у героя Акция нет ни лица, ни улыбки, только и есть что доспехи да шлем; не было истины в этой поэме, призрачен ее герой Эней, призрачен внук Энея, — поэма, лишенная глубины познания, воистину ничего не запечатлевшая и не способная запечатлеть, ибо единственно в познании, в формосозидании отделяются друг от друга свет и тьма, свет и тень, а поэма его тускла и лишена теней.

Но чей это послышался голос? То не был голос Плотии, нет, совсем чужой голос, ах нет, ведь это же голос раба, как странно, однако, — что ему тут делать? — а голос рек: «Тебе уже ничего не надо запечатлевать». — «А почему это говоришь ты? Почему не Плотия?» И глянь, теперь ответила Плотия, и то было снова как ласковое дуновенье: «Повинуйся ему; тебе уже не надо ничего записывать».