Избранное

С полдюжины сапожников в солдатском обмундировании работало в этой комнате обыкновенным кустарным инструментом с той производительностью, которую финская натура освоила в армейской артели. Здесь же они закусывали, жевали табак, пережевывали разные истории, смеялись и косились друг на друга. Больше всего им опротивела война, которая представала перед ними в виде бесконечного, как сама вечность, количества разных сапог. Один из сапожников был неисправимым оптимистом и каждый день предвещал окончание войны. Зато самый старший сапожник, капрал Исолинту, которого мобилизовали в ряды защитников родины только после зимней войны, был человеком совсем иного склада. Он утверждал, что война никогда не кончится. Состояние войны будет впредь постоянным, и это хорошо, потому что в мирное время приходится страдать не только оттого, что уколешься шилом или сапожной иглой. Поэтому войну надо понимать как чудесный отпуск после жестокого и надоедливого мирного времени…

Это прославление войны капралом Исолинту воспринималось как издевка. Но Исолинту был из тех, кто в карман за словом не лезет, и с ним не стоило вступать в спор — любое дело он мог повернуть как хотел.

Жизнь военного сапожника была отнюдь не такой однообразной, как казенные харчи: каша да похлебка, картошка да подливка. Но и пищу удавалось разнообразить благодаря торговле, в первую очередь на «берлинском базаре»: бараки союзников были близко, а финские сапоги и зимняя одежда служили отменной валютой для людей в окованных сапогах. Кроме того, там можно было раздобыть спиртное, да и вообще запрещенный промысел вносил в жизнь разнообразие, делал ее более интересной.

Капрал Исолинту иногда целыми днями постукивал да поколачивал молоточком, сидя рядом с припрятанной в пустом сапоге замечательной бутылкой. Он умел пить и никогда не поднимал бузы. Он только рассказывал занятные истории или пел торжественным голосом: «Пулеметы стрекотали, тра-та-та, наш вояка удирал, х-ха-ха-ха». А иногда произносил проповедь голосом заправского пономаря: «Гей вы, офицеры и фронтовые подруги, вы, унтер-офицеры и прифронтовые девицы, солдаты и прачки, я предостерегаю вас, не подтирайтесь листом кувшинки. Знайте, друзья, что лист может проткнуться и палец запачкается…»

Это был порядочный пройдоха, о котором было известно, что в самом начале войны, когда завыли в небе самолеты и загромыхали бомбы, он изображал из себя верующего-фанатика, а теперь стал картежником, настоящим отцом лжи и воровства, а при необходимости умел быть непоколебимым воплощением добродетели. Среди прачек у него была возлюбленная, о которой товарищи говорили, что этой его девочке шестьдесят лет, и плюс ко всему она еще и совершенно слепа.

Но капрал Исолинту отвечал на это, что где же в его возрасте найти молодую да без всяких изъянов. Как уже было сказано, он пополнил собой вооруженные силы только во время перемирия, уже будучи много повидавшим и испытавшим на своем веку человеком. Да и тогда он сумел избежать муштры, свойственной мирному времени: он стал «подмазывать» придурковатого унтер-офицера. А жратвы у него хватало и тогда, когда у товарищей не было даже хлеба. В те времена он исполнял обязанности секретаря у одного безграмотного солдата и писал родичам этого парня, что вышлите-де килограммов десять масла и пять тысяч денег, иначе ваш сынок может протянуть ноги…

Таков был сапожник, в руки которого в один прекрасный день попали из груды обуви сапоги, к которым была прикреплена бумажка с именем и адресом солдата Каепери Ахвена.

Первый владелец сапог, прапорщик-самозванец, был, видимо, знатоком кожевенных изделий, потому что капрал Исолинту, отдирая корешок квитанции от сапог, заявил, что Ахвену вовсе не нужны такие сапоги. Пусть будет доволен тем, что ему достанутся хотя бы опорки, а за эти союзники отвалят пару бутылочек доброго вина…

Капрал Исолинту знал в таких делах толк. Он не раз бывал на «базаре», именуемом среди солдат «берлинским». Кроме того, он был и неплохим сапожником, и сапоги, сменившие столько владельцев и прошедшие столько троп, были насажены на колодку, подбиты новыми подметками, вычищены, налощены, на них любо стало глядеть.

— Лучше, чем новые! — сказал Исолинту. — Грех было бы отдать такие сапоги какому-то Ахвену…

В этот момент в мастерскую вошел трудармеец Юхани Норппа.

Юхани Норппа был уже немолод: ему перевалило за вторую половину пятого десятка. В молодости он принимал участие во многих войнах и хаживал, что называется, в «освободителях соплеменников». С годами он испытал на себе новые веяния. В начале этой войны он остановился на старой государственной границе и не захотел идти дальше. Он заявил, что однажды уже бывал там, куда теперь шли и откуда пришлось «убираться восвояси», как поется в песне. А он относится к типу людей, которые усваивают некоторые истины с первого раза. Кроме того, он утверждал, что в воинской присяге, которую он некогда принес ничего не говорилось о вероломном нарушении чужих границ.