Избранное

— Дурак ты, энэкэш[45], — выдернул руку Цветков. — Рабство — пережиток темноты, а я хочу, чтоб ты счастье коммунистической эры строил… Ступай! — И, видя страдание в глазах Тимергали, подмигнул ему: — Встретимся! Я разыщу тебя. — Хмыкнул, головой покрутил: — И какой я тебе бабай, дурачок? Я еще, погоди, женюсь, у меня жены нет. А ты ловок — в бабаи меня!

Из бурлившего котла Цветков выудил тяжелый кусок конины, сунул его в ту самую — из-под хлеба — торбу, повесил мешок ему на плечо, подвел за руку Бибинур, подтолкнул их ладонями в спины: идите! Доктор Боголюбов кивнул… А больше никто их не замечал: люди, раздраженные густым запахом близкой мясной пищи, вожделенно смотрели на костер в ожидании пира…

И они пошли: он впереди, Бибинур, кутавшаяся, как прежде, в докторский халат, чуть поотстав от него, но вскоре, лишь скрылось село, побрели рядом.

Несколько русских, мусульманских и смешанных деревень встретилось им на пути — и везде кого-то хоронили, и целые улицы попадались, зловещая тягостная тишина которых гнала скорее прочь от них[46].

В Байтиряке однорукий председатель исполкома, повертев записку Цветкова в пальцах, вздохнул, долго смотрел в пыльное окно и потом послал Тимергали вычищать многолетние пласты навоза из исполкомовской конюшни. Стал Тимергали при нем конюхом, а по совместительству курьером и истопником в зимнее время. Бибинур была пристроена санитаркой в тифозный барак.

Спустя два года Тимергали, впервые очутившись в Уфе, взял в руки пышный круглый хлеб из белой пшеничной муки и отправился разыскивать Цветкова и доктора Боголюбова.

Доктора он нашел в горбольнице. Тот — в белом халате, обросший черной клочковатой бородой — спускался по лестнице в вестибюль. Тимергали битый час объяснял ему, кто он, откуда их знакомство, и отдал хлеб.

Боголюбов рассеянно положил каравай на мраморный подоконник; наморщив лоб, будто мучительно вспоминая что-то, сказал:

— А Цветков-то умер… к-м… чахотка… Это быстро, брат, умереть-то… — И ушел, забыв хлеб на подоконнике, не поняв, зачем этот деревенский парень принес его ему…

А Тимергали, когда за ним захлопнулась массивная, на пружинах больничная дверь, окружил шум городской улицы, заплакал в последний раз в своей жизни. Цветков был ему так же дорог, как брат Ишбулды, как маленькая сестра Лябиба.

Он вернулся в Байтиряк, где имел обжитой угол на конюшне; часто летними вечерами бегал за шесть километров в деревню Поповку, играл там на балалайке и гармони, хотел жениться на русской девушке, и Бибинур, с которой они иногда виделись, советовала: женись, конечно, а то некому рубаху постирать, весь лошадьми и бездомностью пропах… Пока, до женитьбы Тимергали на русской девушке, она сама брала рубахи на постирушку, приносила ему кое-какую еду, и так в конце концов незаметно получилось, что стала его женой.

СЛЕД В ПОЛЕ

С тридцатых годов до начала пятидесятых в селе Байтиряк был не один большой колхоз «Чулпан», а на его нынешних землях пахали-сеяли, каждый в особинку, три усердных колхозика. В начале сорок пятого Тимергали Мирзагитов, отпущенный с фронта по случаю жестокой язвы желудка, был избран председателем одного из них — имени Парижской коммуны. Жилось скудно, как всюду, и похоронки, словно сухие листья в листопад, кружили в сизой мгле над крышами, выбирая, какая из них еще не мечена; но все же солнце в эту зиму теплее грело: виделся близкий конец войны.

В своей истонченной, обесцвеченной карболкой и жаром госпитальных вошебоек шинели Тимергали мотался, как заведенный, с рассветных сумерек дотемна. Жесткий ледок, крошась, стеклянно звенел под стальными шипами его трофейных, снятых с убитого немца, сапог; вымученные язвенными приступами щеки опали, будто бы отбежали от носа в стороны, обнажив его совсем: нос летел впереди всего тела наподобие корабельного бушприта, над которым обеспокоенно и неумолимо взблескивали два фонаря — глаза… Хотелось новому председателю встретить весну на крепких телегах, с исправной упряжью, оттянутыми в кузне до ножевой остроты плужными лемехами. А вокруг — усталые бабы, шатаемые ветром старики, хлипкая, не знающая ремесла ребятня. И лошади с коровами, которых кормили соломой, разъезжались на снегу копытами, да так и стояли понуро часами, вроде у них не ноги, а шаткие, косо поставленные подпорки: обломится хоть одна — грохнется наземь мешок костей…

В апреле, когда снег остался в оврагах да в тени на закраинах, дороги обсыхали, курясь волглым дымком, Тимергали однажды ночью разбудил посыльный из райисполкома. Колхозу из каких-то там фондов дополнительно выделили триста килограммов элитной пшеницы — и ее нужно получить немедленно. Баржа с зерном уже стоит в Суфияновке, с двух районов поедут к ней подводы.