Избранное

Неясное, ласково-тревожное бормотала во сне Бибинур, вжимая острые колени во впадину своего живота, шарила возле себя рукой, вроде бы искала чего-то или кого-то…

И Тимергали, задохнувшийся от ненависти к хлебу, который там, в мешочной тьме, лежит себе, дышит, рядом он, и можно умереть от голодных мук, а он будет себе лежать, дышать, каменеть, пополз извиваясь к торбе. Зубами сорвал с нее ремень, запустил внутрь трясущуюся руку, нашарил… схватил… впился… стал грызть…

Грыз… давился… грыз…

Соленая кровь стекала с его губ, десен…

Блеклые звезды слабо мигали в перегретой густоте ночного неба.

Сама ночь была тяжелой, как не имеющее начала и конца пепелище.

Истомленные кони, рухнув, лежали плоскими валунами, по которым пробегали неведомые белые змейки. То взблескивали конские зубы в судорожном оскале.

Тимергали уснул с забитым крошевом ртом…

И то, что он часом назад со сладостной мукой протолкнул в себя, вдруг с ужасающей болью стало рвать его кишки, и он, колотясь о землю, дико закричал.

Услышал топот ног возле своей головы, сердитый голос:

— Он же хлеб сожрал!

Крючковатые пальцы мяли его живот, который изнутри полосовали сотни ножей; падали, увязая в его крике, обрывки чужих фраз:

— Ч-черт, клистирная трубка дырявая… Цветков, грейте воду!.. Не ори, малай[40]… Цветков, помогите! Брыкается, ч-черт… Да тихо-о ты, явыз![41] Держи, Цветков, держи… Девка пусть отвернется!

А после было утро, резавшее глаза солнечным сиянием, как раскаленным песком.

Тимергали, лежавший под тачанкой, стыдился глядеть на весь белый свет, сжимал веки, морщась пергаментным лицом. Цветков, присев на корточки, потрепал его по волосам:

— Оклемался? Ничего, парень, сто лет жить будешь, коли в этом году не околеем. Вставай, почисть себя малость… Поедем!

В дороге Тимергали отодвигался от Бибинур, по-прежнему ни на кого не смотрел; в тяжелой, но ясной голове билась одна постыдная мысль: украл… украл!

Они везут его, а он вор, укравший хлеб!

Он украл — и краденый хлеб встал поперек горла!

Он вонючий хорек, которого надо было убить на месте…

Хотел соскочить с повозки, да уж очень мутило, волнами подкатывала тошнота, дрожали пальцы и колени: не убежишь…

Одна из лошадей — мышистый меринок — то и дело останавливалась, тыркалась мордой в дорогу, с ее отвисшей губы стекала зелень. Цветков соскакивал с тачанки, брал обеих лошадей под уздцы, вел, горбатясь, загребая сапогами… От его мокрой пропотненной гимнастерки шел пар.

Дотащились до села Байгельдиновки, где усохший печальный народ молча сидел на улицах кучками, будто дожидаясь какого-то события. Во многих избах двери были растворены настежь — из них несло давним запустением и гнилью.

Провожаемые бесцветными глазами байгельдиновцев, остановились на пустыре. Помощник продкомиссара велел доктору разжечь костер, а сам направился к дому, который строением своим был обширнее и выше всех других. Вскоре он выволок из сарайчика большой, ведер на двадцать, казан[42], поманил пальцем Тимергали: помоги. Вдвоем кое-как подтащили чугунный казан к огню, уже обстроенному доктором роготульками с поперечиной.

Неслышно подходили сельские жители, такими же безмолвными кучками рассаживались поодаль; на дым костра ползли молчаливые, забывшие, что они когда-то стояли на двух ногах и кричали, дети…

Цветков выпряг из оглобель мышистого меринка, отвел его за тачанку, чтоб другая лошадь не видела; ткнул меринка носком сапога в какое-то место на животе — и тот, подломившись передними ногами, упал. Цветков взял винтовку, одним выстрелом прикончил коня — да так, что тот лишь секундно дернулся, не издав храпа; и ножом он взрезал ему горло, выпуская кровь. Сельские мужики стали несмело пособлять ему, когда он принялся прямо на земле сдирать с конской туши шкуру. Доктор Боголюбов, изъясняясь вперемежку по-татарски и марийски, послал баб за водой — чтоб каждая принесла столько, какая только у нее чистая посудина найдется… И старикам дело указал — подтопку для костра собирать.

Тимергали, видя оживление на людских лицах, припомнил свое — как сам он кормил дошедший до крайности народ барсучьим мясом, и ночной позор пуще ожег душу его неутешным стыдом; он даже подумал, что вот сейчас возьмет лежавший на земле окровавленный нож Цветкова, положит пальцы правой руки на пенек и отсечет их острым лезвием…

Но помощник продкомиссара подошел к нему, сидевшему поодаль ото всех, тоже присел, достал из плоской кожаной сумки бумагу и карандаш, написал записку и отдал ему. Вдвоем с девушкой-сиротой Бибинур пойдите в Байтиряк, сказал он Тимергали, до Байтиряка отсюда верст тридцать — тридцать пять; там вручите записку байтирякскому предисполкома, который был у него, Цветкова, когда-то начальником артиллерии в бригаде, и найдет он вам занятие… Так медленно, сдерживая хрипы в горле, говорил Цветков, и Тимергали вдруг испугался, что навсегда потеряет этого плешивого, с вислыми усами и добрым сердцем человека, кроме которого никого он больше на земле не знает, — схватил его за руку:

— Не гони меня, бабай[43]. Я рабом твоим буду, валлахи[44], не гони!