Избранное

Расставшись с Османом и продолжая думать о нем, я слишком поздно заметил сердара Авдагу и не смог свернуть в сторону. Случайно ли он оказался здесь, поджидал ли кого, а может, знал, где я был, но, так или иначе, дьявол послал его мне навстречу и молча пройти не было никакой возможности. Смотрел он на меня так, словно нас с ним связывает общая тайна, или как добрый знакомый, который ждет, что я остановлюсь и мы поболтаем о том о сем. Все же по моему виду и кислой физиономии он понял, что встреча с ним не вызывает во мне восторга и, если меня не окликнуть, я пройду мимо не задерживаясь.

— Где был? — спросил он бесстрастным голосом, точно его это совершенно не волновало.

— Шатаюсь.

— Ты был у Османа Вука.

— Раз знаешь, зачем спрашиваешь?

— Ты сказал ему о нашем разговоре?

— Сказал.

— И что он говорит? Смеется, конечно. Он всегда смеется.

— Смеется и не может понять, чего тебе от меня надо.

— Видать, знает, от кого надо.

— Я спрашивал, что сердар Авдага вынюхивает. Он понятия не имеет.

— О чем еще говорили?

— О Шехаге. Опять из дому ушел.

— Какое тебе дело до Шехаги?

Терпение и упорство в нем чисто бульдожье — не выпустит жертву из зубов, хоть челюсти ему свороти. Неужто так и будет щелкать зубами у моего горла, пока один из нас не рухнет? Ходит вокруг меня как хищник, неуверенный в своем прыжке, но, стоит ему почувствовать, что не промахнется, тут же сломает мне хребет.

Уразумев, что я и Махмуд — слабые звенья в цепи, в нас и вцепился. И не отпустит.

Прекрасная перспектива льдом сковала сердце, а мозг превратила в тяжелое месиво, лишенное всякой способности думать. Это продолжалось одно мгновенье, долгое и мучительное, от ужаса и волнения перехватило дыхание, мысленно я слепо и затравленно озирался, готовый бежать куда угодно, лишь бы избавиться от этого кошмара.

Но подобно тому, как в голове неожиданно и беспричинно образовалась пустота, а в сердце поселился ужас, во мне вдруг вскипела ярость, словно после внезапного застоя бурно заходила кровь в жилах, пробужденная чувством стыда за унизительный страх. Я понимал, ярость не спасет меня, однако запал был слишком силен, и сдержаться я не мог. Разозлился я на себя, на собственное малодушие. Что он знает? Если и впрямь что-то ему известно, почему не ищет в нужном месте? Мусолит веревочку, где потоньше, терзает беззащитного.

Обосновав таким образом свою ярость и обиду, я почувствовал всю ее правомерность и неподдельность.

— Говоришь, какое мне дело до Шехаги? — сказал я сквозь зубы самым язвительным тоном, на какой только был способен, с острым желанием унизить и себя, и его.— А известно тебе, сколько времени я хожу без работы? Вот и увиваюсь вокруг Шехаги, ем его глазами, говорю любезности, только бы он нашел мне какое-никакое место, чтоб хоть не грызть себя за то, что меня отовсюду гонят как последнюю собаку! Понял теперь, зачем мне нужен Шехага? Скажи спасибо, что я еще не подался в гайдуки, к Бечиру Тоске! Ну что ты ко мне пристал? Над сирым и убогим, Авдага, легко куражиться!

— Чего ты взъярился? — спокойно спросил он.— Что я тебе сказал?

— Оттого и взъярился. Ходишь вокруг меня, вынюхиваешь. Возьми и скажи прямо: так-то и так. Что знаю, скажу.

— О чем вы разговаривали с Омером Скакавацем?

— Я уж говорил тебе: хотел купить у него табаку. Не веришь, спроси у него.

— Я спрашивал. Он то же самое говорит.

— Ну что ж ты еще хочешь?

— Это и подозрительно, что вы одинаково говорите. Вот те на. И смех и горе!

— Прости, Авдага, ты все-таки старше меня, но ты, право, чудак какой-то. То, что для любого другого доказательство, для тебя повод для подозрений.

— У меня все на подозрении. И чего ты так яришься? — добавил он рассудительно.— У кого совесть чиста, тот покоя не теряет, а на ком есть вина, вот тот из себя выходит, потому как волнуется.

— Ладно, в чем моя вина?

Он не торопился с ответом, молчал и буравил меня своим тяжелым взглядом, в котором было и сожаление, и обида, и грусть, и еще не знаю что, словно он видел меня насквозь и ему было жалко и обидно, что я не хочу признаться. И не признаюсь, думал я. Выдержу, стисну зубы, перетерплю, пока минует меня эта напасть, как тяжкое ненастье.

А если не минует?

Наглядевшись и налюбовавшись на меня, он снова принялся за свое.

— Легко, говоришь, куражиться над сирым и убогим? А над кем нелегко?

— С меня хватит моей печали, другие меня не касаются.

— А у этих других есть имя?

— Авдага, повторяю тебе: я понятия не имею, что тебе от меня надо. Ты будто ворожить задумал. Околдовать меня хочешь.

Еще раз почтив меня своим умильным взглядом, от которого птица оцепенела бы и обмерла, как от змеиного, он не спеша пошел вниз по улице.

И слава богу, потому что мне стало дурно, я задыхался, будто он уже стиснул мне горло.