Избранное

В памяти воскресла бабушкина сказка о вампире, черном демоне, которую она мне рассказывала в давние-предавние времена. В ночь под рождество он подлавливал людей на развилках дорог и вскакивал им на спину, вонючий и тяжелый. Человек тащит его, спотыкаясь от тяжести, задыхаясь от смрада, насмерть перепуганный, а вампир спрашивает: «Тяжко тебе?» Человек стонет и говорит, как есть: «Тяжко!» И вампир еще тяжелее делается, а утром человека находят на дороге мертвого. Но если кто ответит: «Нет, не тяжко», тот спасается, демон в тот же миг исчезает, и человек свободен. Слово мужества, отваги — вот ключ к спасению. Позже, думая над этой притчей, я пришел к выводу, что она говорит о жизни: если мы стонем, жалуемся на тяготы, тут нам и крышка; а если говорим: «Выдержу, не дамся» — жить становится легче.

Перехватил меня на жизненном перекрестке черный демон Авдага, взобрался мне на спину. Задыхаюсь я под его тяжестью, словно гору на плечах тащу. Что тяжко мне, я не признаюсь, но что и легко, я еще не сказал. Поборемся. Пока не избавлюсь от страха, не почувствую в душе свободы, мне его не сбросить. А страх еще живет во мне.

Иногда вроде бы и забудусь, чего я, собственно, опасаюсь, а тревога так и гложет. «Что такое? — спрашиваю я себя.— В чем дело?» И тогда, точно из тьмы, выплывает фигура Авдаги и я сразу все вспоминаю.

А каково Махмуду? Если он ничего не знает, подозрения Авдаги сведут его с ума. А если знает, хватит ли у него выдержки молчать? Вдруг, не совладав с мукой, он сознается и, чтоб не сойти с ума, прыгнет очертя голову в бездну? А может быть, он все же совершенно не замешан? Был бы Осман так спокоен, если бы Махмуд что-то знал? Махмуд — все равно что дырявый мешок, он сразу все вывалит, вот Осман и отмахивается от него. Значит, Авдага поджаривает его на медленном огне ни за что ни про что. Схожу-ка я к нему, он наверняка сидит всеми покинутый и несчастный, а я веду себя как сопливый мальчишка. Даже если он таился от меня, негоже оставлять его в самую трудную для него минуту.

Но лабаз заперт, Махмуд ушел, спасаясь от своего страха и от Авдаги и предоставив кошкам уничтожать неистребимую армию мышей. Недолгим было его купецкое счастье.

Сосед его, бакалейщик, сказал, что Махмуд в трактире у Зайко, животом мается, пошел выпить ракии, настоянной на травах.

И в самом деле я нашел его у Зайко, он сидел в углу один-одинешенек, подперев голову тощей рукой, спавший с лица, сокрушенный — чистое воплощение горя и несчастья.

Когда я подошел к нему, он поднял глаза и лицо его мгновенно озарила радость.

— Ох, слава тебе господи! — сказал он с облегчением.

Встал, схватил меня за руку, словно боялся, что я убегу, усадил рядом с собой, и все это не сводя с меня глаз, непрестанно трогая меня то за плечо, то за локоть, то за край рукава, будто не веря, что я тут, возле него.

— Я искал тебя. И домой заходил.

Голос у него тихий и слабый, как после тяжелой болезни.

— Слушай, у тебя такой вид, что можно поклясться — с тобой что-то происходит.

— Хуже не бывает… Видно, подыхать пора.

— Сосед сказал, ты животом маешься и пошел пить целебную ракию, потому я и нашел тебя.

Он заказал две чарки ракии себе и мне и выпил обе.

— Хорошо, что ты пришел. Я нарочно сказал соседу, куда иду, как чувствовал, ты придешь. А животом я и правда маюсь. Опять тот был.

— Поэтому и животом маешься?

— Поэтому.

Тот — это Авдага. Само имя его не след поминать, как все равно нечистого.

— И у меня был.

— После первого раза, как он приходил в лабаз, у меня открылся такой понос, точно я паслена наелся. Малость успокоил кофе и мятой, но только о нем подумаю, в животе начинает бурчать и из меня фонтаном.

— От страха.

— Само собой, от страха. Говорю себе: не буду о нем думать! Стану думать о делах, о бедах, которые довелось изжить, о других людях. Но думаю о ком-нибудь другом, а вижу его глаза, его лицо, слышу его голос. И в животе опять круговерть. Только вот ракией и спасаюсь.

— Забываешься.

— Забываться не забываюсь, а вроде легче. Сижу здесь — честно тебе скажу, сбежал я от него,— и думаю: и чем это я бога прогневил, что наслал он на меня такую муку? Есть на мне грех, знаю, ну, монеты там фальшивые, ну, еще пустяки разные, но разве бога это касается? И потом, не стал бы бог мелочиться и допекать меня из одной вредности. Нет, видно, уж судьба у меня такая — из овражка да в рытвину! И за что мне такое выпало? Справедливо разве? Никому зла не сделал, за что же, господи? Столько лет мечтал о том, что сейчас вот случайно свалилось в руки, еще и к запаху лабаза не принюхался, а уже напасть. Ну скажи, за что?

Говорит — чуть не плачет. Всякое с ним бывало, многому я и сам свидетель, но в таком горе я его еще никогда не видел. Он всегда жил легко, готовый поддаться любой иллюзии, полный надежд и упований, а теперь все перед ним черно. Нежданная удача пришла к нему лишь затем, чтоб он мог убедиться, что они не созданы друг для друга.

— Что Авдага от тебя хочет? — спросил я, пытаясь его прощупать.

— Кабы знать, было бы легче. А так он сживет меня со свету именно за то, что я не знаю.