Избранное

Она остерегает тебя на каждом шагу, портит тебе любое начинание, подсовывает множество причин, согласно которым лучше молчать, не рыпаться и ни во что не вмешиваться. То, чем занимается студент Рамиз, отвергла бы любая жизненная мудрость. А Рамиз вселяет в души людей надежду. Мудрость труслива, малодушна, опыт помогает не жить, а пресмыкаться. Мудрость и опыт не приемлют сущее, но и не борются с ним. Только отсутствие опыта и безрассудство дают крылья! Тот, кто не прислушивается к чужому горькому опыту, разобьется, это верно. Но он взлетит, вырвется из болота, оставит по себе светлую память, и она не исчезнет. Будь побольше такого безумства храбрых, может быть, опыт веков и перестал бы нас пугать.

Я не спорил с ним, за свой опыт он заплатил слишком дорогой ценой, было бы жестокостью опровергать его голословными принципами, которых я сам не придерживаюсь.

На море Шехага вдруг снова переменился. Замкнулся, ушел в себя, часто сидел один. Говорил он меньше и без прежней убежденности, с каким-то даже страхом, весь обращенный к чему-то внутри себя. Или вдруг останавливался на полуслове, широко раскрыв глаза, словно его пронзало внезапное мучительное воспоминание или он прислушивался к чьему-то, только ему слышному голосу. Продолжалось это мгновенье, потом я не мог сказать с уверенностью, было ли это на самом деле, хотя моя собственная взвинченность убеждала меня в том, что я не обманывался.

Я считал, что его мучают воспоминания, от которых он не в состоянии избавиться. Это могло кончиться плохо и для него, и для меня, ведь так недолго и возненавидеть друг друга. Но лишь только он выходил из состояния мрачной отрешенности, как вновь становился приветливым и ласковым, и я тоже успокаивался. Сколько мужества и силы надо иметь, чтобы сохранять доброе расположение ко мне, когда в сердце оживал покойный сын!

А может быть, эти внезапные приступы ипохондрии вызваны физическим недомоганием. Сирокко дул во все время нашего пути, море было бурным, и корабль то зарывался носом, то вставал на дыбы.

Я спросил Шехагу в тревоге:

— Зимой море всегда такое?

— Часто.

— Почему же ты тогда каждый год ездишь?

— Люблю Венецию. Веселый город, особенно сейчас, во время карнавала.

На что ему карнавал?

— А когда не карнавал? Наверно, такая же тоска, как у нас.

— У нас всегда тоска.

— Не любишь Боснию?

— Не люблю.

— Переехал бы в Венецию.

— Может, и ее возненавидел бы. Так лучше.

Что такое это его паломничество в чужой город? Привычка ли, укоренившаяся за многие годы, попытка убежать от себя и своего горя или у него там какая-то романтическая связь, которая хотя бы на время снимает с души напряжение? Не знаю, но его любовь к этому городу казалась мне странной и наигранной, словно кому-то наперекор.

Венеция — это кружево, рассуждал он, город, построенный, чтоб им любоваться, созданный для всевозможных радостей, готовый принять любого. Все истинно человеческое находит в нем прием и понимание, это город зрелых людей, которые не стыдятся и не боятся того, что делают; слабости людей воспринимают трезво и спокойно, достоинствам и благородству радуются. Законов у них немного, но их отличает строгость и справедливость, они знают: чем больше законов, тем больше мошенников. Правителей у них немного, потому и прихлебателей мало. Наказывать наказывают, но за преступления и без самодурства, без ненужной жестокости. О государстве пекутся все, налог платят соответственно своим возможностям, а больше всего средств тратят на школы и украшение города. Есть богачи, но нет нищих. И несправедливость есть, но нет насилия. Есть тюрьмы, но нет застенков. Горожане выбирают управу, каждые три года сменяют ее и выбирают новую. Сила их в согласии, к которому они стремятся и которого добиваются. Рая они не создали, но жизнь устроили, насколько это возможно, наилучшим образом.

«Неужто и такое есть на свете?» — удивлялся я.

Шехагин рай я сразу учуял носом: от каналов, в которые щедро сливались помои со всего города, несло смрадом, а над неподвижной водой стлался туман, отдающий плесенью, словно этот удивительный город, богатый водой и бедный сушей, не продувал никакой ветер.

Сомнительным показался мне этот рай. Пожалуй, свое видение прекрасной жизни, как он ее себе представляет, Шехага связывает с этим городом без всяких оснований, лишь потому, что он хочет, чтоб где-то существовал такой город и он мог думать о нем, глядя на наше убожество, чтоб легче было сносить наш ад. Возможно, в этом частично проявлялась его месть: видали, как в Венеции живут! А возможно, и больше чем месть — вера и желание, чтоб был на земле город, страна, где жизнь не цепь сплошных страданий и несправедливостей. А если такое может быть в одном месте, почему бы ему не быть и в другом? Город мечты создало страстное желание иметь его. И Шехага знать не хочет, что он существует лишь в его воображении.

Похоже, эта поездка — паломничество в святые места прекрасных грез.

— Ну, разве не красиво? — спрашивал он меня то и дело, а я смотрел на старых портовых носильщиков, которые понуро сидели вдоль стен, прячась от ветра.