Избранное

Месяц проходит, другой, а Тэд только и живет этим кенаром. И вдруг заявляет: в клетке птице тесно, скучно — надо ее развлечь. И вот мы затворяем двери, окна, Тэд выпускает кенара из клетки, и пташка резвится вовсю. Тэд выучил ее сидеть у себя на плече и страшно гордился этим, но как-то раз он насыпал себе на голову семян — пусть, мол, птичка поест прямо с макушки, а кенар запутался когтями у него в волосах, и, чтоб вытащить его, пришлось срезать у Тэда клок волос; это напомнило мне случай, как однажды на ферме я нашел у овцы в шерсти какой-то скелетик. Но в конце концов Тэд сморозил ужасную глупость: он выпустил кенара летать по комнате, а окно оставил открытым. Я говорю ему: «А не боишься?», а он говорит: «Нет, птица меня так любит — ни за что не улетит». Сначала и вправду кенар проделывал свои обычные фокусы: садился Тэду на плечо, скакал по столу. Но когда решил смыться, он уж времени не терял. Взвился и вылетел в окно, да так шустро, точно нечаянно впорхнувший в комнату воробей. Поначалу кенар резвился в ветвях дерева, что росло во дворе, а Тэд все ходил под деревом с клеткой в руках. Наблюдал я, наблюдал за этой парочкой и подумал: кенар только душу Тэду растравляет, ведь там на дереве он поет куда лучше, чем в доме.

А утром проснулся я и вижу: Тэда нет и клетка тоже исчезла, а потом Тэд не пришел на работу и потерял плату за целый день. Только все понапрасну — кенара он так и не нашел. Позднее, когда мы с Тэдом толковали об этом, я говорю ему: «Заведи снова собаку», а он говорит: «Нет. У меня все-таки есть жена. Она-то меня не подведет». «Конечно»,— говорю я. Что еще я мог ответить. Тэд собрал пожитки — и был таков; а вскоре я уже ходил к ним в гости и мы втроем играли в карты. И до самого конца депрессии я так и жил один. Только порой, бывало, подумаю: жалко, что Тэд упустил кенара.

В учреждении

У него не было ни титулов, ни званий. В большом учреждении мелкой сошке это ни к чему. Просто: «Беггс, принесите бумагу, и поторапливайтесь!»

И так весь день. Беггс поторапливался и приносил бумаги. Он носил их сверху вниз. Складывал их в стопки и снова уносил.

Бумаги.

Бумаги.

Дела в учреждении велись превосходно. Крупная сошка вообще ничего не делала. Ну, почти ничего. Разумеется, тьма времени уходила на то, чтобы ставить на бумаги резолюции. Но в резолюциях этих указывалось, что должны делать другие. Поэтому Беггсу и приходилось таскать столько бумаг. Главное — не перепутать, кому адресованы эти резолюции. А потом взять бумаги и отнести кому следует. И разумеется, те, кому он приносил бумаги, ставили на бумагах свои резолюции. А значит, Беггсу опять надо было их куда-то нести.

Бумаги.

Беггс не знал, что в этих бумагах. Он знал только, что их надо отнести. Беггс видел стопку бумаг, и что-то толкало его изнутри: надо ее отнести. И крупную сошку при виде бумаг, которые кладет им на стол Беггс, тоже что-то толкало изнутри поставить на них свои резолюции. Так оно и шло. Такая вот работа.

Бумаги.

Работа.

Девушки стучали на пишущих машинках.

Целый день Беггс носился туда-сюда, но ему все было нипочем. Он уже привык. Такая работа. Бог весть сколько часов в день на нее уходит. После обеда уже не сводишь глаз с циферблата. Слава богу, есть одно-два местечка, куда при случае можно забежать побездельничать. И стрелки сразу завертятся быстрее.

Целый день разносить бумаги.

Побездельничать, например, можно в подвале. Там склад канцелярских принадлежностей, и охраняют его два старых горемыки. Горемыками их прозвали, потому что много лет назад у них был шанс продвинуться по службе и самим ставить резолюции на бумагах, а они им не воспользовались. И вот теперь эти двое — горемыки. Тут они и состарились, и вся их работа — приглядывать за канцелярскими принадлежностями. А в это время наверху совсем еще молодые парни ставят на бумаги резолюции, да так ловко, что наверняка сделают карьеру. Минуют годы, и они вознесутся в такие выси, что, может, попадут даже на сессию парламента.

Но зато там внизу, в подвале, никто не видит, как двое старых горемык покуривают себе папиросы или сидят в жаркий день без пиджаков. И могут сколько угодно разглядывать газетные снимки сессии парламента.

Итак, двум старым горемыкам не надо ставить день-деньской резолюции на бумаги, оттого Беггс и не несется к ним сломя голову. Там в подвале посидишь, покуришь, поболтаешь — в общем, зря проведешь время. Это не работа. И Беггсу там не очень-то по душе.

Бумаги.

Разносить бумаги.

Девушки стучат на пишущих машинках.

Два старых горемыки даром теряют время.

У этих стариков особая манера разговаривать. Во всем учреждении никто, кроме них, так не разговаривает. Они говорят так, как обычно говорят отец с матерью, если, конечно, они люди неглупые. Даже, пожалуй, еще непринужденнее. И вы можете поговорить с ними так же свободно. Это удивительно. Там наверху с тобой вообще не разговаривают — только велят нести бумаги да лететь сломя голову, если сам не поторопишься. И это, конечно, правильно. Такая работа. Иначе нельзя.

Бумаги.

Работа.

На разговоры и прочую чепуху времени нет.