Избранное. Философия культуры

Вследствие этой непрерывности, этого предвосхищения и возвращения жизни для рассмотрения, направленного только на духовное содержание жизни Гёте, точная хронология в ряде случае не нужна и невозможна, более того, с точки зрения подлинной направленности она может даже вести к заблуждениям. Тем не менее было бы полным непониманием поставленной проблемы отрицать громадное значение последовательности больших периодов его развития. Поэтому в современных исследованиях утверждается, что Гёте – и в такой чистоте, быть может, как никто другой из великих людей – осуществил идею своего бытия в органически прожитой последовательности развития, или, вернее, его идея изначально была не абстрактно неподвижной, а идеей жизни. В последовательности периодов его жизни, а не только его убеждений находит свое выражение вневременной, только смысловой порядок. Для нас здесь не с биографической точки зрения, а в аспекте предметной структуры его духовности важно подтвердить вышесказанное тем, что упомянутый поворот, намечавшийся уже в первые веймарские годы, окончательно произошел после путешествия в Италию. Его обычно рассматривают как начало новой эпохи жизни Гёте, собственно говоря, как решающую директиву всей его последующей жизни. Мне представляется это верным лишь в особом, строго говоря, лишь в отрицательном смысле. При всей плодотворности этого путешествия, новых перспектив и материалов, связанных с ним, оно было прежде всего завершением жизненной эпохи и лишь постольку началом новой. Италия была для Гёте, как я уже говорил, утолением жажды, разрешением ставших невыносимыми противоречий, подтверждением глубокого смысла его жизни посредством созерцания этой природы и этого искусства. Но если обратиться к его более поздним поэтическим произведениям и творениям, за исключением возникших, как «Римские элегии», под непосредственным впечатлением от Италии, то окажется, что в них очень мало следов его пребывания в этой стране, ее несравненного своеобразия и красоты; уже в «Венецианских эпиграммах», собственно говоря, не ощущается дыхание Италии. Новая дифференцированная, направленная на познание и дела эпоха, правда, по времени несомненно наступает после пребывания в Италии, но внутренне она все же ступень в процессе эволюции, к которой привели относительно независимые от внешних событий органические силы. Невероятное счастье этой жизни, что ее первый большой период нашел столь полное, исчерпывающее завершение. Поэтому нисколько не противоречит нашему пониманию, а скорее подтверждает его, если он четверть столетия спустя с глубоким волнением признается, что с того момента, когда он проехал через Понте Молле, возвращаясь домой, он не пережил ни одного счастливого дня – и все-таки уже через год после Рима прерывает свое второе пребывание в Италии, резко заявляя, что Италия больше ему уже не нужна. «Пирамида его бытия» достигла в Риме определенной вершины и дальнейшее ее построение проходило на новой близлежащей основе. Молодой Гёте умер в Риме, и понятно, что он сам казался себе привидением, когда вновь вступил на почву Италии. Это ощущение было бы невозможно, если бы обретенное им там было началом новой жизни, – оно было лишь концом старой. Хотя он и обрел там ряд плодотворных, проявляющихся в его последующем развитии содержаний, но в процессе его жизни Италия была лишь кульминационным пунктом предшествующей интенции, доведенной в своем раздражении препятствиями и противоречиями последних веймарских лет до предельного самоутверждения, о чем я уже говорил выше; это не могло больше продолжаться, жизнь должна была получить новые формы и могла совершить это тем свободней и решительней, что предыдущая эпоха поднялась до этой гармонической кульминации, которая уже не могла быть превзойдена в своем внутреннем и внешнем совершенстве. Он пишет из Рима: «Я был бы счастлив, если бы со мной был близкий мне человек, с кем бы я мог расти, которому я мог бы в пути сообщать мои растущие знания, ибо в конечном итоге результат поглощает удовольствие от становления, как вечером постоялый двор поглощает усилия и радость пути». Здесь, следовательно, вновь повторена формула его молодости: превосходящая ценность процесса, становления личности, динамики развивающегося существования по сравнению с результатом, с окончательно готовым содержанием. Этот тон горячего чувства субъективистского идеализма умолк в Риме навсегда. Но так же, как его счастливой судьбой можно считать то, что в момент, когда направленность и напряжение эпохи его молодости требовали высшего решения и завершения, перед ним предстала для формирования «идеи» его юности Италия, страдание, ожидавшее его по возвращении, немало способствовало благоприятному завершению развития. Известны разочарования, которые ждали его в Веймаре, горькие жалобы на холодную встречу друзей, на полное отсутствие понимания его бытия и воления в этот период. Он прибыл со всей полнотой и порывом своей молодости – и должен был повернуть от закрывшихся перед ним дверей. Нет сомнения: тогда в нём лопнула струна, вернуть которую было невозможно, и с тех пор даже в самых сердечных и взволнованных его высказываниях всегда присутствовал налет сдержанности, объективности, даже рационализирования. Однако какие бы страдания ему это ни принесло, судьба также воспользовалась ими для создания новой эпохи, которой требовали внутренняя ритмика и идеальная необходимость его жизни. Этой эпохой, заменившей идеал субъективного бытия идеалом объективной деятельности и познания, не могло уже руководить чувство и служить ей духовной основой, – да и как мог он сохранять теперь прежний характер отношений, который всецело определялся чувством, безусловной самоотдачей? Поистине потрясающим было развитие от страсбургского времени, о котором он говорит: «По природе я был вообще очень доверчив», до признания в старости: «Я все больше склонен держать в секрете все лучшее, что я сделал и могу сделать». Перипетии этой длинной драмы относятся ко времени его возвращения в Веймар, – но и этим, хотя и сурово, судьба проложила ему внешними обстоятельствами тот путь, идти которым заставляло его внутреннее чувство. Сам он относит то, в чем заключалась таинственная телеология его судьбы, к чисто внешним причинам и говорит, вспоминая о страданиях и мрачных переживаниях после возвращения в Веймар, следующее: «Утраты, к которым должны были привыкнуть внешние чувства, были слишком велики; тогда проснулся дух и попытался уберечь себя от ударов», – после чего следует описание его научной деятельности. Хотя в этом изречении отсутствует подлинно решающее: эволюция его жизни, которую он не заметил или о которой умолчал, а она была нечто более позитивное, чем просто «попытка уберечь себя от ударов», – в его отношении к судьбе повторяется формула его отношения к миру вообще. Подобно тому как последнее вело к тому, что ему достаточно было следовать лишь своим внутренним влечениям, чтобы находить в мире «отвечающие подобия», как его автономная мысль уже заключала в себе свою правильность и надежность, – так и судьба проявлялась в реальном развитии его жизни в том, что предоставляла каждой из его органически необходимых жизненных эпох «отвечающие подобия», т. е. заставляла каждую уже посредством чисто внешней необходимости, внешнего импульса и внешних событий проходить так, как она, направляемая изнутри, все равно проходила бы. Италия и веймарские разочарования дали ему возможность завершить эпоху своей молодости столь чисто и наглядно, как того требовала свободная от оглядки решимость его нового пути.