Избранное. Из гулаговского архива

Казалось бы, Баркова признает: неустанное, саморазвивающееся, лабиринтное движение разума к середине XX века заходит в тупик. Разум вынужден под давлением неопровержимых улик согласиться со своим поражением. Но смерть разума для Барковой — это смерть «я». Признать несуществующей эту единственно бесспорную для нее реальность она не может. А следовательно, разуму суждено вечно биться в рамках противоречий, уподобляясь тому Сизифу, о котором Камю написал: «…Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. <…> Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять счастливым»[16].

Будущим исследователям прозы Барковой есть над чем подумать. Здесь можно найти как бы черновой вариант постмодернизма, концептуализма (см., например, рассказ «Счастье статистика Плаксюткина») и других литературных явлений, привлекающих сегодня столь пристальное внимание читателей.

Заканчивая эту статью, хочется выразить надежду, что наша книга даст толчок к более глубокому постижению литературного наследия Анны Александровны Барковой. Ее имя должно встать в ряд самых известных имен русской литературы XX века.

Поэзия

Контрабандисты

Долго, долго в город провозили
Тайные запретные товары.
Дымом дряхлый город к небу взвили
Наши полуночные пожары.
   А на старом пепелище люди
   Потихоньку домишки возводят,
   А у нас тоскуют снова груди
   Об опасной гибельной свободе.
Провезли вчера мы в новый город
Динамита небольшую бочку
И зарыли потихоньку в гору.
Да избрали, видно, злую ночку.
   Завтра боязливо в темной чаще
   Расстреляют нас, контрабандистов.
   Встретим смерть протяжным и сверлящим,
   Словно острый луч, сигнальным свистом.

1921

«Верно ты детей лелеешь розовых…»

Верно ты детей лелеешь розовых,
Исполняешь свято долг жены,
Но лицу боярыни Морозовой
Исступленья страсти суждены.
   Я сама сектантка-изуверка,
   Я приволжский, я дремучий лес,
   Суждено мне много исковеркать,
   Многое замучить на земле.
Я люблю лицо твое широкое,
Скорбный взгляд, и гордый, и простой
Всеми сумасшедшими пороками,
Всей моей тревожной высотой.
   Неужель седеющего кречета
   Я приветить свистом не смогу,
   Неужели я тебя не встречу
   На моем приволжском берегу.

1922

Тигрица

Я родилась слишком гибкой,
Глаза мои солнцем выжжены.
Пантерой назвать — ошибка,
Но тигрицей — с глазами рыжими.
   Так имя мое — тигрица,
   Укрощенная лицемерка.
   О, как сладко разъяриться
   И золотом глаз померкнуть.
Этот край зимой так стынет,
И вкус у пищи пресный,
Покинуто там, в пустыне,
Логово неизвестное.
   В грубости простодушной
   Цвела голова дикарки.
   Только ночи были душны
   И видениями ярки.
И, крадучись, из пустыни
Я скрылась, стыдясь измены,
И познала моя гордыня
Сладость странного плена.
   Прикоснувшись к шерсти звериной,
   Кто-то промолвил: — Здравствуй!
   И скользнуло сердце тигриное
   В нежность и лукавство.
Испытания лаской — отрава
Для зверя пустынного жара.
Укротитель, дай мне право
На маленькую ярость.

1923

«Этот год сумрачно прян…»