Избранное [компиляция]

В 4-м альманахе «Шиповника» (СПб., 1908) Андреев опубликовал новый вариант пятой картины «Жизни Человека», предпослав ему обстоятельный автокомментарий-примечание, в котором изложил причины создания и суть новой трактовки финала пьесы. Критика отметила неблагоприятную для цельного восприятия произведения форму подачи этого варианта — отдельно от основного текста. Литературный обозреватель «Русского богатства» поставил также под сомнение целесообразность подобных изменений, призванных, по замыслу автора, завершить «всеобъемлющее изображение человеческой жизни». Последнего, утверждал критик, никакой художественный образ, даже самый типический, дать не может, и «если художник станет на путь вариантов, он будет гоняться за своей тенью, вечно изменчивой, ибо вечно изменчив он сам» (Русское богатство, 1908, № 5, отд. II, с. 153).

«Жизнь Человека» переводилась на иностранные языки и ставилась зарубежными театрами.

А. В.  Б о г д а н о в

Рассказ о семи повешенных

‹Из общей части раздела «Комментарии» т. 3

…Изображение революции и революционеров у Андреева своего рода фон для постановки вечных вопросов человеческой жизни, выражаемых антиномией «жизнь — смерть». В этом смысле необычайно характерным является одно из вершинных произведений Леонида Андреева — «Рассказ о семи повешенных», который весьма показателен именно в плане совмещения в нем «вечных» проблем человеческой жизни и смерти и злободневных вопросов своего времени — террористических актов, военно-полевых судов, смертных казней.

Столыпинские военно-полевые суды приводили Андреева в состояние крайнего возмущения и потрясения, о чем он писал В. В. Вересаеву еще в конце 1906 г.: «Военно-полевые суды… Только сумасшедшие могут додуматься до них. Как можно даже думать о военно-полевых судах, не будучи свихнутым!» (цит.: Вересаев  В. В. Собр. соч. в 4-х томах, т. 3. М., Правда, 1985, с. 397). Для Андреева эпохи реакции было очень характерно ощущение безумия, охватившего современную ему жизнь и проявившегося прежде всего в массовых смертных казнях, — в этом смысле он сближался с Л. Н. Толстым, автором «Не могу молчать», и В. Г. Короленко, автором статьи «Бытовое явление». Но в то же время, конечно, безумие и ужас массовых смертных казней Андреев-художник рассматривал не только с точки зрения социально-общественной — как величайшее зло и трагедию своего времени, — но и с общечеловеческой, общегуманистической позиции. Об этом свидетельствует письмо Андреева к американскому переводчику «Рассказа о семи повешенных» Герману Бернштейну от 18 октября 1908 г. «Моей задачей было, — писал Андреев, — указать на ужас и недопустимость смертной казни при всяких условиях. Велик ужас казни, когда она постигает людей мужественных и честных, виновных лишь в избытке любви и чувстве справедливости — здесь возмущается совесть. Но еще ужаснее веревка, когда она захлестывает горло людей слабых и темных. И как ни странно покажется это: с меньшей скорбью и страданием я смотрю на казнь революционеров, подобных Вернеру и Мусе, нежели на удавление этих темных, скорбных главою и сердцем убийц — Янсона и Цыганка. Даже последнему безумному ужасу неотвратимо надвигающейся смерти могут противопоставить Вернер — свой просвещенный ум и закаленную волю, Муся — свою чистоту и безгрешность. А чем могут отозваться слабые и грешные, как не безумием, как не глубочайшим потрясением всех основ своей человеческой души? А их-то, набивши руку на революционерах, и вешают теперь по всей Руси где по одному, где сразу по десятку. Играющие дети натыкаются на плохо зарытые трупы, и собравшийся народ с ужасом смотрит на торчащие из-под земли лапти. Прокуроры, присутствующие при казнях, сходят с ума и отвозятся в больницу, а их всё вешают, вешают…» (ЦГАЛИ, ф. 11, оп. 5, ед. хр. 6).