Избранное. Молодая Россия

Вот сидит Печерин в маленькой комнате третьего этажа гостиницы, в деревушке кантона Унтервальден: он зашел сюда навестить больного товарища, и застрял из-за дождя на три дня. Он пишет письмо кузине. Как несносна эта дурная погода! и никакого общества! Он может переносить самые тяжкие лишения, но скуки он не может переносить. Он завтра утром уйдет, во что бы то ни стало, несмотря на дождь. Уж лучше вымокнуть до костей; за то какое наслаждение, придя в гостиницу, отдать свой зонтик служанке и сесть за стол в большом обществе! болтаешь, смеешься и забываешь усталость и ненастье. – Вот, после 4-часового подъема он с товарищами достигает вершины Кульма. Уже темно, столовая гостиницы ярко освещена; за столом большое общество французов и англичан. Он садится подле трех молодых англичан, быстро завязывается знакомство, закрепляемое парой бутылок хорошего вина, – и за пуншем идет шумная беседа с песнями и смехом до двух часов ночи, не давая уснуть гостям. А на утро – дождь, приходится переждать; после обеда кто-то садится за рояль, другой достает флейту, выносят стулья из столовой, и начинается бал, причем служанки исполняют роль дам. – Вот он идет по Сен-Готардской дороге и смотрит, как старые седые утесы, расплясавшись на просторе и потом застыв в фантастических позах, хохочут над рекою Рейсс, которая стрелою несется среди них, спотыкаясь на каждом шагу; вот стоит на вершине Фурки и чувствует себя легким, воздушным, прозрачным, как Бог, и смеется над дольним миром, над его «туманною, мутною жизнью»; вот он идет из Лозанны в Веве – «совсем так, как Руссо: пешком и в чудную погоду», вот из Веве, с томиком «Новой Элоизы»{617} в кармане, идет в Кларан и догоняет хорошенькую ватландку с корзиною на голове; она стройна, со свежим миловидным личиком и маленькими, изящными руками, с тем «нежно-жеманным» голоском, который, по словам Руссо, отличает всех ватландок; он провожает ее до Кларана, болтая, и на прощанье срывает поцелуй. Вот Шильон! «там в подземелье семь колонн»{618} – и имя Байрона выцарапано на одной из них. И опять очаровательная встреча в Вильнёве, – и так длится, ежечасно меняя картины, этот волшебный сон, чем дальше, тем лучезарнее.

Так вот она – жизнь, какую природа создала для человека! Он никогда не знал ее такою! Он знал хмурое небо Петербурга, каменные ящики, в которых теснятся люди, чиновников и девиц, танцующих при свечах, узнал потом аудитории Берлина и пыльные библиотеки, – но этого он не знал. Эта жизнь – ведь она стоит мечты! И если такова действительность, он радостно готов примириться с нею, ему даже стыдно, что он когда-то изменял ей ради пустой мечты. Покоренный красотою заката, идя поодаль от товарищей, он вынимает записную книжку и пишет в ней: «Было время, когда душа моя расширялась за высокие горы, за пределы горизонта, обнимала целый мир. Стремяся к какому-то высокому, неизвестному, недосягаемому блаженству: теперь она более и более сжимается в мелкую точку настоящих потребностей, тесной действительности». И он поясняет: «Это был последний вопль издыхающей сентиментальности, последний ропот ее на всемогущество царственной действительности, единой истинной и прекрасной».

VI Рождение «мысли»

Печерин вернулся в Берлин 8 ноября, к началу зимнего семестра. После всего, что он пережил в эти три месяца, Берлин утратил для него всякое очарование. Он видел волшебный сон – «ах! зачем я проснулся в моей комнате среди пыльных книг, в скучном – уже потому, что немецком – городе. С тех пор, как я видел столько французов и англичан, я всей душой ненавижу этих тяжелых немцев, этих porchi tedeschi[347], как их называла одна прелестная венецианка, с которою я ехал от Праги до Дрездена». Он находит, что Германия – вовсе не страна для путешествия: она годится только на то, чтобы чрез нее проезжать во Францию или Швейцарию, или чтобы чрез нее проходили союзные войска по определению какого-нибудь конгресса. Ничтожный, грошовый народ! где два человека разговаривают на улице – прислушайтесь: их первое слово – талер или грош.