Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

На бескорыстность Моей благодати они отвечают бескорыстностью молитвы.
И бескорыстностью даже в обете.
Они отвечают мне так, как Я спрашиваю. И если это так с простым народом и французским бароном,
Что же говорить о святом Людовике, ведь он сам барон и король баронов.
В этой истории с проказой и смертным грехом Я считаю вот так, говорит Бог.
Если Жуанвиль предпочитает совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным
И если святой Людовик предпочитает стать прокаженным, чем впасть в один смертный грех,
То Я не кладу, говорит Бог, что святой Людовик любит Меня обыкновенно.
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше обыкновенного.
Что святой Людовик любит Меня в меру, по мере,
А что Жуанвиль любит Меня в тридцать раз меньше меры.
Я считаю наоборот. Вот какой у Меня счет.
Вот как Я кладу.
Я кладу наоборот, что Жуанвиль любит Меня обыкновенно.
Честно, как бедный человек может Меня любить,
Должен Меня любить.
А что святой Людовик, наоборот, любит Меня в тридцать раз больше обыкновенного,
В тридцать раз больше честного.
Что Жуанвиль Меня любит в меру,
А святой Людовик любит Меня в тридцать раз больше меры.
(И если Я взял его к Себе на небо, Я-то уж знаю, почему).
Вот как Я считаю, говорит Бог. И счету Меня правильный. Ведь проказа, о которой речь,
Проказа, о которой они говорили, и быть прокаженным Не была проказой воображаемой и выдуманной и шуточной.
Она не была проказой, про которую они читали в книжках или слышали
Более или менее смутно.
Она не была проказой, о которой болтают или которой пугают в разговорах и в картинках,
Это была настоящая проказа, и они говорили о том, что могут ее подхватить по-настоящему,
Они ее хорошо знали, видели ее двадцать раз
Во Франции и в Святой Земле,
Эту гнусную мучнистую болезнь, эту мерзкую чесотку, злой лишай,
Болезнь отвратительных струпьев, которая превращает человека
В ужас и позор для людей,
Эту язву, этот сухой гной, одним словом, проказу,
Которая пожирает кожу, и лицо, и плечо, и кисть,
И бедро, и голень, и ступню,
И живот, и кожу, и кости, и нервы, и вены,
Эту сухую белую гниль, которая подбирается все ближе
И грызет мышиными зубами,
И превращает человека в отбросы и пугало для людей,
И разрушает тело как пузырчатая гниль,
И хватает тела мерзкими белыми губами,
Мерзкими сухими губами коросты
И всегда наступает, и не отступает никогда,
И всегда выигрывает, и никогда не теряет,
И идет до конца,
И превращает человека в ходячий труп,
Вот об этой-то проказе они говорили, а не о другой.
Об этой проказе они думали, не о другой.
О настоящей проказе, вовсе не шуточной.
Эту проказу он предпочел бы подхватить, а не другую.
Так вот, Я нахожу, что это тридцатикратно поражает.
Что это значит тридцатикратно Меня любить, что это тридцатикратная любовь.
Ну конечно, если бы Жуанвиль видел глазами души,
Что такое та проказа души,
Которую не зря мы называем смертным грехом,
Если бы глазами души он видел
Этот сухой гной души, который бесконечно ужасней,
Бесконечно безобразней, бесконечно пагубней,
Бесконечно опасней, бесконечно отвратительней,
Он сам сразу же понял бы, как его слова нелепы.
И что об этом даже вопрос не стоит. Но не все видят глазами души.
Я это понимало, говорит Бог, не все святые, таков Мой народ христианский,
В нем есть и грешники, они тоже нужны, так надо.
И все же это был хороший христианин, в общем, это был грешник, они тоже нужны в народе христианском.
Это был хороший француз, Жан, сир де Жуанвиль, барон святого Людовика. По крайней мере он говорил что думал.