Избранное. Проза. Мистерии. Поэзия

Мы часто удивляемся, откуда родилась, как родилась эта старая классическая мораль, старая традиционная мораль, эта старая мораль труда и уверенности в плате, уверенности в вознаграждении, при условии, что человек замыкается в границах бедности, и следовательно и одним словом — мораль уверенности в счастье. Но именно это они и видели; каждый день. А мы этого не видим никогда, и мы удивляемся: «Откуда они это взяли». И мы думаем (потому что это были школьные учителя и священники, то есть в каком-то смысле тоже школьные учителя), мы думаем, что это была школьная, ученая выдумка. Отнюдь. Вовсе нет. Напротив, это была сама реальность. Мы знали время, мы застали время, когда это и было реальностью. Эта мораль, этот взгляд на мир, это суждение о мире были, напротив, освящены всеми науками. Она была употребительной, опытной, практической, эмпирической, экспериментальной, постоянно воплощаемой. Она-то и знала. Она-то и видела. Вот тут, быть может, и есть самое глубокое различие, та бездна, которая существует между всем этим великим миром, античным, языческим, христианским, французским, — и нашим современным миром, отрезанным, как я сказал, в тот момент, о котором я сказал. И здесь мы снова возвращаемся к нашему старому предположению, что современный мир, он один и, со своей стороны, противостоит сразу всем другим мирам, всем старым мирам вместе заодно и с их стороны. Мы знали, мы застали такой мир (детьми мы в нем жили), где человек, который замыкался в границах бедности, был по крайней мере спокоен в бедности. То был некий молчаливый договор человека с судьбой, и до наступления новых времен судьба никогда не нарушала этого договора.

Заметка о Бергсоне

Первые месяцы 1914 г., до всеобщей мобилизации при вступлении Франции в Мировую войну, были мрачным периодом для Пеги. К привычным его тревогам, связанным с духовными вопросами, семьей, «Тетрадями», присоединяется глубокое одиночество человека, который составляет свое духовное и литературное завещание и с горечью обнаруживает, что отклика нет.

«Я сегодня работаю как в могиле», — пишет Пеги Бергсону в тот самый момент, когда узнает от друзей, что некоторые труды его почитаемого учителя могут быть помещены в Индекс (что и случилось 1 июня того года).

В своем одиночестве и «неслышимом труде» он берется защищать Бергсона перед католическим общественным мнением. «Что битвы, разворачивающиеся вокруг вашей философии, столь яростны — в этом нет ничего удивительного, но что в них в такой мере искажается ее смысл — это неслыханно. Ведь это вы вновь открыли в этой стране источники духовной жизни…»

В таком настроении Пеги пишет «Заметку о господине Бергсоне и бергсоновской философии», которая появилась в «Тетрадях» 26 апреля.

В ней речь идет о борьбе с Моррасом, антисемитами и фанатиками. Среди последних нужно назвать Жака Маритена, принявшего участие в клерикальных нападках на Бергсона. Пеги опасается, не поместят ли его собственные сочинения в Индекс. «Это могло быть возможным, — пишет Анри де Любак, — но предположения некоторых исследователей о «походе на Рим»… основаны, насколько нам известно, лишь на двух фактах, из которых такой вывод не вытекает… Без сомнения интегристские круги были очень активны в то время и уже предпринимали определенные усилия».