Избранное: Романы, рассказы

Я на секунду задумался, затем спокойно сказал:

— Убийство.

Они были поражены, презрительная улыбка на их лицах сменилась выражением беспредельного уважения; они воскликнули единодушно:

— Важно! Важно!

Увидав, что я не обращаю на них никакого внимания, они отодвинулись в угол и начали беседовать шепотом.

Только один раз причесанный подошел ко мне, без слов пощупал мускулы на моей руке и, покачивая головой, вернулся к приятелю.

— Вы здесь по подозрению в убийстве Цоттманна? — осторожно спросил я Лойзу.

Он кивнул головой:

— Да, уже давно.

Снова потекли часы.

Я закрыл глаза и притворился спящим.

— Господин Пернат! Господин Пернат! — услышал я вдруг шепот Лойзы.

— А?.. — Я сделал вид, что проснулся.

— Господин Пернат, пожалуйста, простите меня… скажите… скажите, вы не знаете, что с Розиной?.. Она дома? — лепетал несчастный мальчик. Мне было бесконечно больно видеть, как он впился горящими глазами в мои губы и судорожно сжимал руки от волнения.

— У нее все благополучно. Она теперь кельнерша в «Старом бедняке», — солгал я.

Я видел, как он облегченно вздохнул.

………………………….

Два арестанта безмолвно внесли на доске жестяные миски с горячим колбасным отваром и три из них оставили в камере. Через несколько часов снова заскрипели засовы, и смотритель повел меня к следователю.

У меня дрожали колени от неизвестности, когда мы шли вверх и вниз по лестницам.

— Как вы думаете, возможно ли, что меня сегодня же освободят? — тревожно спросил я смотрителя.

Я видел, как он сострадательно подавил улыбку.

— Гм. Сегодня? Гм… Боже мой… все возможно.

Меня бросило в озноб.

Снова прочитал я на фарфоровой дощечке:

Барон Карл фон Лейзетретер

Следователь

Снова простая комната, две конторки с грудами бумаг. Старый, высокого роста человек, с седой, разделенной надвое бородкой, в черном сюртуке, с красными мясистыми губами, со скрипучими ботинками.

— Вы господин Пернат?

— Да.

— Резчик камей?

— Да.

— Камера № 70?

— Да.

— По подозрению в убийстве Цоттманна?

— Прошу вас, господин следователь…

— По подозрению в убийстве Цотттманна?

— Вероятно. По крайней мере, я думаю так. Но…

— Сознаетесь?

— Нет.

— Тогда я начну следствие. Караульный, отведите.

— Выслушайте меня, пожалуйста, господин следователь, — мне необходимо сегодня же быть дома. У меня неотложные дела…

За вторым столом кто-то хихикнул.

Барон улыбнулся:

— Караульный, отведите.

………………………….

День уползал за днем, неделя за неделей, а я все сидел в камере.

В двенадцать часов нам ежедневно полагалось сойти вниз на тюремный двор и попарно, вместе с другими подследственными и арестантами, в течение сорока минут ходить по сырой земле.

Разговаривать воспрещалось.

Посреди двора стояло голое, умирающее дерево, в кору которого вросла овальная стеклянная икона Божьей Матери.

Вдоль стен росли унылые кусты с листьями, почти черными от оседающей на них копоти.

Кругом — решетки камер, за которыми порою мелькали серые лица с бескровными губами.

Затем полагалось идти наверх, в свои камеры, к хлебу, воде, колбасному отвару, по воскресеньям — к гнилой чечевице.

Еще один только раз я был на допросе.

— Были ли свидетели при том, как «господин» Вассертрум подарил вам часы?

— Да, господин Шемайя Гиллель… то есть… нет (я вспомнил, что при этом он не был)… но господин Харусек… (нет, и его не было при этом).

— Короче говоря: никого не было.

— Нет, никого, господин следователь.

Снова хихиканье за конторкой, и снова:

— Караульный, отведите.

Мое беспокойство об Ангелине сменилось тупой покорностью: момент, когда надо было дрожать за нее, прошел. Либо мстительный план Вассертрума уже давно осуществился, либо Харусек вмешался в дело, говорил я себе.

Но мысли о Мириам положительно сводили меня с ума.

Я представлял себе, как с часу на час она ждет, что снова произойдет чудо, — как рано утром, когда приходит булочник, она выбегает и дрожащими руками исследует булку, как она, может быть, изнывает от беспокойства за меня.

Часто по ночам я вскакивал с постели, влезал на доску у окна, смотрел на медное лицо башенных часов и исходил желанием, чтобы мои мысли дошли до Гиллеля, прозвучали ему в ухо, чтобы он помог Мириам и освободил ее от мучительной надежды на чудо.

Потом я снова бросался на солому и сдерживал дыхание так, что грудь у меня почти разрывалась. Я стремился вызвать образ моего двойника и послать его к ней как утешителя.

Раз как-то он появился перед моей постелью, с зеркальными буквами на груди: «Hevrat Zera Or Boker», и я хотел вскрикнуть от радости, что теперь все хорошо, но он провалился сквозь землю раньше, чем я успел приказать ему пойти к Мириам…

………………………….

Никаких известий от моих друзей не было.

— Не запрещено посылать письма? — спросил я товарищей по камере.

Они не знали.

Они никогда не получали писем, да и некому было им писать.

Караульный обещал мне при случае разузнать об этом.

Ногти я свои обгрыз, волосы были спутаны, ножниц, гребенки, щетки здесь не было.

Не было и воды для умывания.