Избранное: Романы, рассказы

— Эпилепсии! Будьте очень внимательны и замечайте все в точности. Смотрите же, раньше всего наделайте слюны во рту. — Он раздул щеки и задвигал челюстями, точно полоща рот. — Тогда образуется пена на губах… — Он проделал и это с отвратительной точностью. — Затем надо сжать пальцы в кулак. Затем закатывать глаза… — он ужасно скосил их, — а затем, это трудненько: надо так закричать. Так вот: бэ… бэ… и тут же упасть. — Он упал с такой силой, всем телом, что задрожал дом, и сказал, вставая:

— Это настоящая эпилепсия. Так нас учил в «батальоне» покойный доктор Гульберт.

— Да, да, это удивительно похоже, но к чему это?

— Вы прежде всего выберетесь из камеры, — пояснил Красавчик Венцель. — Доктор Розенблат — мерзавец. Когда у кого-нибудь уже и головы нет, все-таки этот Розенблат еще утверждает: здоровехонек! Только к эпилепсии он питает скотское почтение. Кто умеет ее хорошо сделать, тот сразу попадает в больницу… А оттуда удрать — уже детская игра… — Он заговорил таинственным голосом. — Оконные решетки в больничной камере перепилены и только приклеены… Это тайна «батальона»… Вам надо всего лишь две ночи внимательно следить: как только вы увидите в окне веревку с крыши, потихоньку приподымите решетку, чтобы никто не проснулся, просуньте плечи в дыру, и мы вас вытащим на крышу и спустим с другой стороны на улицу. Баста!

— Зачем мне бежать из тюрьмы, — робко обратился я к нему, — ведь я невиновен.

— Это не значит, что не надо бежать! — возразил мне Красавчик Венцель, выпучив глаза от удивления.

Я должен был употребить все свое красноречие, чтобы отклонить смелый план, который, как он сказал, является результатом постановления «батальона».

Для него было непостижимо, как это я выпускаю из рук Божий дар и хочу ждать, пока свобода придет ко мне сама.

— Во всяком случае, и вам, и вашим товарищам я признателен до глубины души, — взволнованно сказал я и пожал ему руку. — Когда пройдут тяжелые дни, моей первой заботой будет доказать вам это.

— Это не нужно, — дружески возразил Венцель. — Если вы поставите пару пива, мы примем с благодарностью, а больше и не нужно. Пан Харусек теперь казначей «батальона», он рассказал нам, сколько добра вы тайно делали людям. Передать ему что-нибудь, когда я увижу его через несколько дней?

— Да, пожалуйста, — быстро начал я, — скажите ему, чтоб он пошел к Гиллелю и передал ему, что я очень беспокоюсь о здоровье его дочери, Мириам. Пусть господин Гиллель смотрит за ней в оба. Вы запомните имя? Гиллель!

— Гиррель?

— Нет: Гиллель.

— Гиллер?

— Нет: Гилл-ель!

Венцель тщетно упражнял свой язык над этим непроизносимым для чеха словом, но наконец с дикой гримасой осилил его.

— И затем еще одно: пусть господин Харусек — я очень прошу его об этом — позаботится о «благородной даме», насколько это в его власти. Он уже знает, что я под этим разумею.

— Вы, верно, имеете в виду благородную даму, которая спуталась с немцем, с доктором Савиоли? Ну, она уже развелась с мужем и уехала вместе с Савиоли и ребенком.

— Вы это знаете наверное?

Я чувствовал, что голос у меня задрожал. Как я ни радовался за Ангелину — все же сердце у меня сжималось.

Сколько тревог я пережил из-за нее… а теперь… я забыт.

Может быть, она думала, что я действительно разбойник.

Я почувствовал горечь в горле.

С чуткостью, отличающей странным образом опустившихся людей, как только дело коснется любви, парень угадал, по-видимому, все, что я чувствовал. Он взглянул в сторону и ничего не ответил.

— Вы, может быть, тоже знаете, как поживает дочка Гиллеля, Мириам? Вы знаете ее? — с усилием спросил я.

— Мириам? Мириам? — Венцель задумчиво морщил лоб. — Мириам? Она часто бывает ночами у Лойзичек?

Я не мог удержаться от улыбки.

— Нет, наверно, нет.

— В таком случае не знаю, — сухо ответил Венцель.

Некоторое время мы молчали.

«Может быть, что-нибудь имеется про нее в письмеце», — подумал я с надеждою.

— Вы, наверно, слышали, что Вассертрума черт побрал, — вдруг начал Венцель.

Я вскочил в ужасе.

— Ну да. — Венцель указал на свою шею. — Готово! Ну и скажу я вам, страшно это было. Он несколько дней не показывался; когда они открыли лавочку, я, разумеется, первый влез туда — кому же другому! И тут он сидел, Вассертрум, в кресле, вся грудь в крови, а глаза как стекло… Вы знаете, я парень крепкий, но у меня все помутилось в глазах, когда я увидел его. Признаюсь вам, что я чуть не упал в обморок. Я говорил себе: Венцель, не волнуйся, это ведь только мертвый еврей… А в горле у него торчал напильник. В лавке все было перевернуто. Убийство, натурально.

— Напильник! Напильник! — Я чувствовал, как холодею от ужаса. — Напильник! Он исполнил свое дело.

— Я знаю, кто это был, — полушепотом продолжал Венцель после паузы. — Не кто другой, скажу я вам, как рябой Лойза… Я нашел его перочинный ножик в лавке на полу и быстро прибрал, чтобы полиция не заметила… Он пробрался в лавку подземным ходом… — Он внезапно прервал свою речь, несколько секунд напряженно вслушивался, затем бросился на нары и начал отчаянно храпеть.