Избранное: Романы, рассказы

«Будь начеку!» — да, я твердил и твердил про себя предостережение Офелии, но все было напрасно. Напрасно и в сердце я почувствовал: нечто, не имеющее зримого облика, столь дорогое мне, нечто, в чем, я знаю, заключена вечная близость моей нежно любимой Офелии, бьется изо всех сил, пытается совершить невозможное, явиться во плоти, чтобы, раскинув живые руки, заслонить меня! Все напрасно! Мощный магнетический вихрь закружил меня, мгновенно сломив мою волю, вся религиозность, все благочестие, воспринятое моей душой еще в детстве, все, что было унаследовано моей кровью, но лежало мертвым грузом, воспрянуло в каждой моей клетке, буря духа объяла тело и пыталась согнуть мои колени: «…падши поклонишься мне»^{254}.

«Это Медуза», — услышал я голос разума, но в ту же минуту почувствовал — разум бессилен, об эту твердыню он разобьется. Мне осталось единственное, последнее прибежище: «Не противься злому!»^{255} Я перестал сопротивляться и в тот же миг сорвался в бездну абсолютного безволия. Телесные силы меня покинули: пальцы, вцепившиеся в подоконник, безвольно разжались, и я упал в толпу, на плечи и головы людей.

Как я очутился у дверей своего дома, не помню. Подробности невероятных происшествий обычно ускользают от нашего внимания или же начисто забываются.

Не иначе я точно гусеница прополз прямо по головам паломников!

В конце концов я пришел в себя в нише у наших дверей, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, так плотно стиснула меня толпа. Статуя отсюда была не видна, я очутился вне сферы действия колдовских чар, пронизывавшие толпу магнетические токи меня не достигали.

— Во храм! — раздался чей-то призыв, по-моему, это был голос старика. — Во храм!

— Во храм! Все во храм! — Брошенный в толпу клич полетел вдоль проулка. — Сама Пречистая повелела!

Голоса слились в единый ликующий вопль, разрядивший напряжение.

Чары сгинули, толпа мелкими шажками, пятясь, медленно двинулась по проулку, словно гигантское тысяченогое чудище, которое осторожно вытягивает голову из петли.

Наконец прошли последние; кольцом окружив старика Мучелькнауса, они отрывали клочки от его рясы, успев уже так ее общипать, что нагота чудотворца едва была прикрыта; паломники прикладывались к «чудотворным» обрывкам и бережно прятали эти святые реликвии.

Когда никого вокруг не осталось, я, ступая по растоптанным цветам, увязая по щиколотку в этой рыхлой массе, прошел в сад к бузинному дереву.

Хотелось еще раз, я отчетливо чувствовал — последний, посетить тот уголок, где упокоились бренные останки моей возлюбленной.

«Неужели нельзя увидеть тебя, Офелия, один только, один-единственный раз, — взмолилось мое сердце, — лишь один-единственный раз увидеть твое прекрасное лицо?!»

С порывом ветра донеслись песнопения:

— «Слава Тебе, Владычица Милосердная!..»

Я невольно поднял голову.

Яркий, слепящий свет озарил статую.

На долю секунды, столь малую, что в сравнении с ней удар сердца длится целый век, статуя превратилась в Офелию, улыбнулась мне, и в то же мгновение вновь засиял золотом недвижный лик Мадонны.

На краткое мгновение в настоящем, которое для смертных остается лишь пустым, лишенным смысла словом, мне приоткрылась жизнь вечная.

14. Воскресение меча

Невозможно забыть впечатлений того дня, когда я решился осмотреть наследство, перешедшее ко мне от отца и всех наших предков.

Я спускался с этажа на этаж, и казалось, будто я погружался в глубины веков, столетие за столетием, и наконец достиг Средневековья.

Мебель с искусной инкрустацией, ящики комодов, наполненные тончайшим кружевным бельем, тусклые зеркала в мягком блеске золотых рам, из них на меня глядел я сам, но с лицом мертвенно-бледным, как лик призрака, потемневшие портреты знатных господ в старинных одеждах — облик этих людей был разным, изменялся в согласии со вкусами эпохи, однако во всех лицах я находил одни и те же фамильные черты, иной раз сходство почти исчезало — скажем, другим был цвет волос, но затем оно снова выступало во всей своей первозданной яркости, словно наш древний род, опомнившись, возвращался к своим истокам.

Усыпанные драгоценными каменьями табакерки, в иных уцелели крошки табака, словно еще вчера из них брали понюшку, перламутровые веера, потертые шелковые туфли с высокими каблуками — когда я поставил их перед собой, в воображении явились прелестные юные образы, матери и жены моих далеких предков; трости с пожелтевшими резными набалдашниками слоновой кости, перстни-печатки, украшенные фамильным гербом, то крохотные, словно для детских пальчиков, то огромные, будто носили их великаны; прялки с куделью, истлевшей от времени и рассыпавшейся при легком дуновении.

Во многих комнатах все покрывал толстый слой пыли, ноги увязали в ней по щиколотку, а когда я отворял дверь, пыль сметалась в углу целой горкой; там, где я проходил, оставляя следы в серой толще, ярко вспыхивал цветочный или звериный орнамент ковров.

Я разглядывал все эти вещи и не мог оторваться, бежали недели, но я даже не вспоминал о том, что, кроме меня, в этом мире существуют другие люди.