Избранное. Созерцание жизни

Здесь возникает значительно более реалистическая по своему характеру аналогия, которая, правда, не лишает мысль о перевоплощении душ ее невероятности, но все же несколько смягчает ее удивляющую нас нелепость. Индивид, единство которого состоит в одинаковом законе сущности бесконечно разнообразных, примыкающих друг к другу индивидов, находит свое подобие в жизненном процессе каждого из них. Душа каждого человека проходит на своем пути от рождения до смерти через неизмеримое число судеб, настроений, крайне противоположных эпох, которые с точки зрения их содержаний представляют собой совершенно чуждые друг другу явления. И все-таки индивидуальность субъекта создает из них единый образ: так же, как голос человека остается неизменным, какие бы различные слова он ни произносил, и основная окраска, основной ритм, основное отношение всего пережитого им в этой жизни остается как бы априорным законом формы его действий и страданий, который переживает окончание каждого отдельного содержания и в качестве индивидуальности целого переходит на следующее.

Поэтому проходящая через многие тела и жизни душа не что иное, как Душа единой жизни «с большой буквы»; перевоплощение душ – не что иное, как гротескное распространение, радикальное и абсолютное становление известных опытов каждодневной, релятивистской жизни. Если мы уясним себе различия, которые создаются в нас прохождением этой жизни между рождением и смертью, то дистанция между ними покажется нам подчас не меньшей, чем та, которая существует между некоторыми человеческими и животными существованиями. Каждой полной движения жизни подчас свойственно чувство, что полюсы ее деятельности коснулись границ не только человеческого, но и вообще мыслимого бытия, что она включает в себя не только противоречия – в противоречии стороны еще коррелятивно связаны друг с другом, – а отдаленные, недоступные прикосновению безразличия, которые в конечном итоге охватываются лишь чисто формальным единством жизни, быть может, непосредственно не доступным постижению законом сущности, и тем фактом, что эти содержания примыкают друг к другу в непрерывном течении, во временном постоянстве жизненного процесса. Прежде всего это обнаруживается в отдельных отрезках типичного развития: лепечущий ребенок, мужчина на вершине своей деятельности, дряхлый старик – как же можно видеть в этих явлениях единство, если не исходить из того, что через них протекает один поток жизни, который, однако, неспособен дать их содержаниям единство и сравнимость; если допустить, что переселение душ существует как факт, то этот поток жизни без большого, во всяком случае без фундаментально иначе направленного напряжения может вобрать в свою формальную непрерывность несколько более отдаленные содержания одного человека и другого, даже человеческого и животного начала. Между рождением и смертью мы бесчисленное число раз ощущаем себя «ставшим другим» – физически, душевно, судьбоносно – и при этом чувствуем одну и ту же «душу», которая проходит через все это, не меняя ничего в своей структуре как душа; иначе было бы непонятно, каким образом она назавтра привносит в ту же душевную жизнь нечто прямо противоположное единичное. Нечто пребывает в нас неизменным, когда мы являем себя мудрецами, затем глупцами, животными, затем святыми, блаженными, а затем отчаявшимися. (При этом пребывать – плохое, застывшее выражение, принятое за неимением другого для обозначения поведения живого существа; оно не исчерпывается нашей неизбежной понятийной альтернативой – пребывание и становление другим, а есть некое единое третье по ту ее сторону, которое может быть только пережито, но не определено.) Механически определенное образование становится иным, как только меняется одно из его определений; ибо в нем нет реального внутреннего единства, которое связывало бы воедино эти определения; даже если тогда, когда его определения более не вполне идентичны прежним, оно определяется из понятийно-технических оснований как «одно», то в действительности оно уже не это одно, а другое. Но с живым, в точном смысле слова с одушевленным существом дело обстоит иначе. Мы представляем себе, что оно могло бы действовать, определяться иначе, даже быть иным, не теряя своей идентичности, так как носителем всего этого является пребывающее, стоящее по ту сторону его отдельных определений и действий Я. Поэтому только о человеке можно, вероятно, сказать, что он мог бы быть иным, чем он есть, тогда как любое другое существо уже не было бы в этом случае «оно». В этом пункте заключена, очевидно, связь мысли о свободе с мыслью о Я, благодаря ей становится понятно, каким образом полярность и чуждость многообразных настроенностей и судеб, решений и чувств суть расходящиеся колебания маятника, который висит в одной неподвижной точке.