Избранное. Том 2: Серебряные яйцеглавы; Ночь волка; Рассказы

— Но, черт возьми, Папаша, — возразил я, помимо воли приходя в возбуждение. — Даже если мы и обладаем культурой, способной к развитию, — это не культура кающихся убийц. Только настоящая культура предполагает, что убийца раскаивается и исповедуется, а потом его вешают или заключают в тюрьму — и таков дурацкий удел каждого. Тут необходимы религия и суды, палачи и надзиратели и многое-многое другое. Не думаю, что человеку достаточно сказать «Извините, я не прав» и отправиться наставлять и ободрять других убийц — этого вовсе не достаточно, чтобы вытравить в себе чувство вины.

Папаша сделал квадратные глаза:

— Ты так уверен, что чувство вины абсолютно необходимо, Рэй? — требовательно спросил он. — Разве тебе недостаточно просто понимать, когда делаешь что-то неправильно? Чувство вины — это роскошь. Естественно, мало просто сказать «Извините» — тебе придется потратить большую часть оставшейся жизни на оправдание уже совершенного… и того, что еще совершишь! А относительно виселиц и тюрем — никогда не было доказано, что с убийцами нужно обращаться именно так. Теперь о религии — некоторые из нас, кто бросил убивать, набожны, а многие (включая меня) — нет; некоторые из верующих думают (может, не надеясь до конца искупить свою вину), что прокляты навеки, но это не мешает им хорошо делать свою работу. А теперь я спрашиваю тебя: является ли такая мелочь — уверенность, что проклят навеки, — достаточным основанием для того, чтобы вести себя, как, последняя гнида?

Каким-то образом это подействовало. Последнее утверждение Папаши было настолько прямо обращено ко мне и в то же время настолько искренне, что я не мог не почувствовать к нему теплоту. Хочу, чтоб меня правильно поняли: я вовсе не стал пылким поклонником его философии, но счел забавным поддерживать этот разговор — до тех пор, пока самолет шел на автопилоте и лучшего занятия у нас не было. Алиса, похоже, чувствовала нечто подобное. Подозреваю, что любого бродягу, который сумел бы так подшутить над религией, как это удавалось Папаше, она бы занесла в наградные списки на получение Серебряной звезды, Бронзовой, на худой конец.

Атмосфера заметно разрядилась. Для начала мы попросили Папашу рассказать об этих «мы» и «нас», о которых он часто упоминал, и оказалось, речь идет о нескольких дюжинах (или сотнях — никто их точно не подсчитывал) убийц, которые завязали и отправились кочевать по Мертвым землям, пытаясь завербовать других и помочь тем, кто этого хочет. Время от времени они собирались вместе в кое-каких известных только им местах в заранее обусловленное время, но, по большей части, все время пребывали в пути — по двое, трое или — гораздо реже — в одиночку. Это сообщество состояло из мужчин, во всяком случае, до сих пор Папаша не слышал, чтобы в нем были женщины, но со всей серьезностью уверял Алису, что против вступления девушки никаких возражений не будет. С недавних пор они стали называть себя Анонимными Убийцами по аналогии с какой-то довоенной организацией, истинных целей которой Папаша не знал. Некоторые из них уходили из сообщества и снова возвращались к убийству, однако некоторое время спустя кое-кто из них приходил опять, еще решительней настроенный завязать.

— Мы, конечно, принимаем таких обратно, — сказал Папаша. — Мы принимаем любого. Любого, кто действительно был настоящим убийцей и хочет покончить с этим. Парней, не запятнанных кровью, мы держим на расстоянии независимо от того, насколько они хороши. Мы получаем огромное удовольствие от наших собраний. Такого веселья вы никогда не видели. Никто не имеет права впадать в уныние или ходить с постной физиономией всего лишь потому, что разик или два кого-то прикончил. Верующий ты или нет, уныние — великий грех.

Мы с Алисой проглатывали все это так, словно стали парой детишек, а Папаша рассказывал нам сказки. Да это, конечно, и было сказкой — сумасшедшей запутанной сказкой. Мы с Алисой знали, что в Мертвых землях такого сообщества, какое описывал Папаша, существовать не могло — оно было таким же фантастичным, как голубое небо, но нам доставляло удовольствие притворяться перед самими собой, что мы во все это верим.