Избранное. Том второй

Русин писал часто, но письма его были полны тревожных намеков. Лоевы уже перестали надеяться на то, что он приедет в отпуск, и совсем пали духом. Тинка ходила ни жива ни мертва — похудела, побледнела, перестала петь и смеяться. Сельские сплетницы уже прохаживались на ее счет. Одни называли бесплатной батрачкой, другие — невенчанной женой, третьи мрачно пророчили, что вот-вот придет и о Русине страшная весть… Злобные эти разговоры доходили и до Тинки, она молчала и по-прежнему таяла. Разве ж она виновата, что все так получилось? Готовились к свадьбе, а дальше сговора дело не пошло. Ждали Русина на пасху, но вот уж и лето идет к концу, а его все нет. У Гашковых Тинка бывала часто — забежит помочь по дому, да и застрянет: как их оставишь, этих одиноких стариков? Девушку смущало, что она даже не знает, как к ним обращаться, удобно ли ей, невенчанной, звать стариков Гашковых отцом и матерью? Дядей и тетей, как раньше, теперь вроде не назовешь, неудобно.

Кончилось это тем, что однажды вечером, вернувшись домой, Тинка уткнулась матери в колени и расплакалась. Лоевица осторожно расспросила ее и поняла, в чем дело.

— Никакого греха и срама нет в том, что ты им помогаешь, — она ласково погладила дочь по щеке. — Раз ты невеста Русина, значит дом твой наполовину там. Сговор, Тина, все равно что полвенца. А старики тебе — отец и мать, так ты их и зови. И зря ты мучилась столько времени, сразу надо было меня спросить. А что люди болтают, так они и сами знают, что несут пустое. Все от зависти.

Тинка немного успокоилась, на сердце у нее чуточку полегчало. И словно бы с новыми силами набросилась она на работу. Гашковы смотрели, любовались ею и с еще большим нетерпением ждали возвращения сына.

Убрали кукурузу, очистили ее, высушили, засыпали в закрома мелкое сморщенное зерно. Люди ломали головы, как им перебиться с таким тощим урожаем: этим летом земля почти ничего не уродила. Приближалась зима, суровая и голодная. А вести с фронта становились все тревожней и туманнее. Носились слухи о бунтах, о расстрелах. Письма от Русина приходили все реже.

Как он там, их сыночек? Мать уже ждала самого плохого и только молила бога, чтобы сын остался в живых. «Пусть хоть половина от него останется, но живая!» — торговалась она с судьбой.

И вот разнесся по селу слух, что фронт прорван. Через неделю в селе появились первые солдаты. Полуотпускники, полудезертиры. Из своих разбитых частей они ушли, а в гарнизоны не являлись, выжидали, чем все это кончится. На улице они старались не показываться, но родня, близкие, а за ними и все село сразу же узнавали о каждом вернувшемся солдате. И потянулись к ним матери и жены фронтовиков в надежде хоть что-нибудь узнать о своих сыновьях и мужьях. Но что могли рассказать им солдаты? Фронт смешался, как спутанная пряжа, каждый норовил поскорее пробраться в тыл и спасти свою шкуру.

От мучений, страхов и дурных предчувствий старый Гашков совсем расклеился, сгорбился, целыми днями охал. Теперь за ним все чаще ходила заботливая Тинка. Старая Гашковица с утра до вечера бегала по селу, выспрашивала у ближних и дальних о своем сыночке. Она жадно ловила слухи о каждом вернувшемся в село солдате и сразу же находила его, в какую бы мышиную нору тот не забился. С трепетом выслушивала туманные объяснения фронтовиков и старалась прочесть правду в их глазах.

Солдаты и в самом деле ничего не могли ей сообщить, хотя бы потому, что служили совсем в других частях, но перепуганная старуха вглядывалась в них пристально и подозрительно, как будто от нее что-то скрывали, не хотели поведать ей страшную правду.

Потом она торопилась домой в безумной надежде, что за это время Русин мог вернуться.

— Да успокойся ты наконец! — рассердился однажды Гашков. — Сиди дома и жди, чему быть, того не миновать.

И Гашковица попробовала остаться дома, но материнское сердце выдержало недолго. Старуха побывала даже в городе и в некоторых окрестных селах.

— Был бы ты здоров, — печально и умоляюще говорила она мужу, — съездил бы куда-нибудь подальше.

Но Гашков ее не слушал. «Бабий ум, — думал он. — Да Русин, когда сможет, сам даст о себе весточку, хотя бы письмецом…»

Ничего нельзя было понять и из газет. Впрочем, что могли сообщить газеты о его сыне? Если Русин погиб в бою, через какое-то время им пришлют извещение, вот и все! И никто в целом мире не поймет его горя.