Избранное. Тройственный образ совершенства

Очень часто ошибаются при выборе типичных явлений. Не говоря уже о субъективных предпочтениях или пристрастиях, сбивающих нас с толку, весьма обычна иллюзия, в силу которой крайние явления принимаются за наиболее типичные. Но крайние явления как таковые непременно исключительны; другими словами, они типичны только для предела максимального напряжения. Притом в нашей области они всегда содержат в себе крупный личный элемент, который делает их типичность смутной и неустойчивой. Великие произведения суть крайние явления. Федра типична для французской трагедии; но в Федре, может быть, еще больше Расина, нежели французской трагедии.

Наглядной типичностью обладают только средние явления. Когда они собраны в большом количестве, их общий характер легко выясняется; тогда нетрудно выбрать между ними наиболее характерные, то есть те, которые представляют наиболее чистые и наиболее нормальные формы общего типа. И тут образцовое произведение, крайнее явление, сразу освещается: на этом фоне ярко выступает во всей своей силе его знаменательность, и тогда уже легко сказать, в каких пределах оно типично, оставаясь все же единственным.

Но большей частью оказывается невозможным объединить средние явления в однородную группу: этому мешает их разнохарактерность. Морне в своем прекрасном исследовании о чувстве природы в XVIII веке установил своеобразный метод, дающий возможность разглядеть среди противоборствующих течений и водоворотов основное направление умственных движений. Он хронологически группирует противоречивые факты в параллельные ряды: возрастающий ряд представляет новую тенденцию, убывающий знаменует пережитки, в которых продолжается прошлое. Горизонтальный разрез, дающий картину только одного момента, не позволил бы нам решить задачу с уверенностью, так как он представил бы нам почти равнозначные серии противоречивых фактов.

У того же Морне, а также у Казамиана, можно поучиться приемам, при помощи которых решаются трудные вопросы о влиянии писателя или произведения. Мы почти всегда решаем эти вопросы исходя из предубеждения в пользу гения: мы с готовностью приписываем ему почин или успех. Я не стану подробно разбирать те четыре или пять гипотез, которые можно противопоставить этой гипотезе, приписывающей все гению:

а) Образцовое произведение было только благовестом о победе, одержанной другими.

б) Крепость, взятая им, была, может быть, уже ослаблена, и оно было последним, решающим штурмом.

в) Оно было только барабаном, давшим сигнал к штурму.

г) Оно только собрало людей, разбредшихся по всевозможным житейским делам, и поставило известную идею на первую очередь в общественном мнении.

Все эти возможности указывают на одно: что образцовое произведение является после целого ряда литературных произведений, которые также должны быть принимаемы в расчет.

Наконец, так как мы не любим трудиться из-за пустяков, то мы стараемся представить добытую нами достоверность стоящей больше, нежели она в самом деле стоит. В истории литературы только очень немногие документы и очень немногие методы дают истинную достоверность, а степень достоверности обыкновенно обратно пропорциональна общности знания, – вот чего не надо забывать. Но не следует пренебрегать выводами вероятными и приблизительными, и исследователь должен быть доволен, если ему удалось на несколько шагов приблизиться к знанию совершенно ясному. Нужно уметь и ценить добытые результаты, чтобы избегнуть обескураживающего скептицизма, и видеть их незначительность, чтобы не впасть в косное самодовольство. И здесь, как в других областях, релятивизм является одновременно и принципом надежной техники, и основой моральной гигиены.

Наш привычный грех – повышать на несколько градусов, порою даже до абсолюта, всякую несовершенную достоверность, добытую нами в процессе исследования. Возможность становится вероятностью, вероятность – очевидностью, гипотеза – доказанной истиной. Дедукция и индукция смешиваются в фактах, из которых мы их извлекаем, и таким путем приобретают силу непосредственных удостоверений.

Однако за последние двадцать или тридцать лет историки и критики, разрабатывающие историю литературы историко-критическими методами, стали гораздо требовательнее и осторожнее. Рабочее настроение Сент-Бёва, постоянно недоверчивое и настороженное, хотя и не стало еще всеобщим, по крайней мере уже не является исключением. Прогресс обеспечивается уже тем, что учителя, поработав известный срок, находят себе затем учеников, которые идут дальше их и которым почти естественно присуща научная осмотрительность, приобретенная учителями с таким трудом и так поздно.

* * *