Избранное. Тройственный образ совершенства

Что же касается мировоззренческой позиции, отстаиваемой в споре М. Гершензоном, то объяснить ее непросто. Прежде всего потому, что последующие произведения М. Гершензона «Ключ веры» и «Гольфстрем» лишены пафоса единоборства с культурой как роковым препятствием на пути к «истинным проявлениям человеческого духа». В чем же искать первопричину вызова, брошенного культурному созиданию талантливым ученым– историком, эрудитом, человеком, наиболее характерной чертой религиозных исканий которого было интимно-личностное переживание культуры? Как объяснить тот факт, что в споре с В. Ивановым, отрицая значение культуры, М. Гершензон «не только не стремится к упрощению, но является нам во всеоружии современной учености и с истинной любовью говорит о своих и чужих идеях»?[247] Может быть, его восстание против культуры нельзя понимать буквально?

Обратимся к свидетельству Л. Шестова, автора очерка «О вечной книге», посвященного «Переписке», чье интеллектуальное родство с М. Гершензоном очевидно. Л. Шестов интерпретировал высказывания М. Гершензона как откровение о своем символе веры, личном опыте постижения божественной истины. В лице М. Гершензона Л. Шестов приветствовал бунтовщика культуры, возжелавшего вырваться из-под власти «вечных истин» и посвятившего свой талант «поиску Бога» не там, где принято искать истину – у ученых, философов и моралистов, а в библейском иррационализме. В Библии сказано: «От всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Бытие 2: 16–17). В этих словах для Л. Шестова ключ к разгадке философии М. Гершензона.

В восстании М. Гершензона против культуры Л. Шестов видел прежде всего следствие попытки понять ветхозаветную мудрость с позиции «эллинского» философа. С того времени как Библия стала достоянием греко-римского культурного мира, люди стремились, повинуясь разуму, превратить библейского Бога в общечеловеческого, то есть лишить его тех черт, которые не соответствовали представлениям культурных людей о совершенном существе. Это вело к отрицанию истинности ветхозаветного Бога, что было совершенно неприемлемо для М. Гершензона. И здесь вырастала дилемма культуры и веры. Культура тяготеет над верой, мешает непосредственному проявлению чувств, а любая рефлексия искажает их и, руководствуясь логикой, ведет к своему смыслу.

Этим и объясняется неприятие М. Гершензоном ценностей, о которых так красноречиво рассказывал ему В. Иванов. Он чувствовал, что в роковые минуты жизни все достижения мировой культуры ему не понадобятся, в смертный час он вспомнит не о них. Желание М. Гершензона «броситься в Лету» – попытка вернуться к религии, неотягощенной эллинством.

«Нет… не усомнился я в личном бессмертии, – писал М. Гершензон В. Иванову, – и, подобно Вам, знаю личность вместилищем подлинной реальности. Но об этих вещах… не надо ни говорить, ни думать»[248]. Ведь, если начнешь говорить, то «не избегнуть той колеи, по которой движутся вкусившие от запретных плодов люди». Раскрывая смысл рассуждений М. Гершензона, Л. Шестов доказывает, что если бы В. Иванов понял до конца своего собеседника, то согласился бы с его позицией. Итог анализа взглядов М. Гершензона Л. Шестов выразил в статье, посвященной памяти писателя: «Там, куда возвратился М. О. Гершензон… казавшийся всем столь некультурным, а потому предосудительным, даже безумным порыв его смыть с души все наши знания и выйти на берег нагим, как первый человек, там этот безудержный порыв или может быть – предчувствие ясновидящего – найдет свое оправдание: ведь первый человек, не вкусивший еще от дерева познания, был свободен от всех наших разумных критериев, без благословения которых мы не смеем принять Бога, даже тогда, когда любим его всем сердцем, всей душой, как любил его М. Гершензон»[249].

Несмотря на дружеский тон переписки, оппоненты так и не пришли к согласию. «Турнир двух утонченнейших умов» закончился без победы того или иного «противника». За плечами каждого из них – огромный личный духовный опыт, но разные планы мировых построений. И все же непримиримого антогонизма между авторами «Переписки» нет: «…в доме Отца нам с Вами приуготовлена одна обитель, хоть здесь, на земле, мы сидим упрямо каждый в своем углу и спорим из-за культуры»[250], – эти слова завершают книгу.

Не существует произведения с мировой славой, в котором бы не был вычеканен символ, завладевший воображением людей. Когда речь заходит о диалоге В. Иванова и М. Гершензона, ассоциация ясна – водораздел между устремлением к thesaurus[251] и жаждою tabula rasa[252].