Избранное. Тройственный образ совершенства

Для М. Гершензона человек культуры не способен к абсолютному: его вера «поражена рефлексией, искажена, бессильна». Он жаждал свободы, непосредственности переживания, мечтал о знании, каждый момент которого являлся бы открытием, изобретением. В безжизненности традиции, утрате инициативной связи с предшествующими поколениями, и вдруг ставшим для него очевидным бессилии исторической памяти виделась ему внутренняя закономерность развития российского и европейского культурных типов. Культура заражена фетишизмом; создания личного и коллективного творчества, отделившись от породившего их человека, начинают жить самостоятельной жизнью, давая начало новым образованиям, чуждым их первому творцу Культурные образования множатся уже помимо воли человека, а ему в этом процессе отводится лишь служебная роль. Из свободных художников люди превратились в рабов, чья деятельность определяется извне: их создания тяготеют над ними. Идеал культуры – свободная община творческих личностей, – обернулся в действительности подневольным трудом работников, которые не понимают цели своих усилий.

М. Гершензон демонстрирует фатальную неизбежность превращения культурных ценностей в «вампиров»: «из многих «Гамлетов» и «Сикстинских Мадонн» путем отвлечения возникла общая ценность – Искусство; и так родились они все, – Собственность и Нравственность, Церковь и Религия, Национальность, Культура… все из эманаций лучшей крови самых горячих людских сердец… так, призраки сами, они реально повелевают миру, и чем отвлеченнее ценность, тем она прожорливее и беспощадней[237]. Нет и не может быть никаких абсолютных и объективных культурных ценностей – так можно определить точку зрения М. Гершензона. Однако он далек от анархо-утопического отрицания культуры вообще. Антиномичность и трагизм культуры не означают отрицания смысла творчества. «Но знаю и верю, – писал М. Гершензон, – что возможны иное творчество и другая культура, не замуравливающие каждое познание в догмат, не высушивающие всякое благо в мумию и всякую ценность в фетиш»[238].

Вслед за Ф. Ницше М. Гершензон мечтал о новой культуре, суть которой виделась ему в том, «чтобы личное стало опять совершенно личным, и однако переживалось как всеобщее; чтобы человек знал во всяком своем проявлении, как Мария, заодно и свое дитя и Бога»[239]. Идеал этот разделял и В. Иванов, однако пути к нему виделись ими разные. Для М. Гершензона единственный залог и основа построения в будущем «подлинной культуры» – самобытная, самодовлеющая личность. Он хочет освободиться от всего, что не родилось в его собственной личности. В. Иванов искал опору в другом: истинная творческая свобода может быть обретена не «разрушением следов былого», а верой в Бога, «огненной смертью в духе». Он доказывает возможность соединения культуры и внутренней свободы. Не в «поглощении личности сверхличным началом», а в обретении абсолютной и всеобщей ценности в «тяжком подвиге самоотверженных исканий» – разгадка принятия культуры В. Ивановым.

Защищая культурную преемственность, В. Иванов стремится показать М. Гершензону, что владеющее им чувство отягощенности духовным наследием – результат переживания культуры «не как живой сокровищницы даров, но как системы тончайших принуждений». В. Иванов отстаивает перед своим собеседником неотъемлемую ценность культурных созиданий. В своей «встречной исповеди» он убеждает М. Гершензона, что свобода бывает не первозданной, а лишь приобретенной, что от культуры некуда уйти. Независимость индивидуального духа недостижима, поскольку он сам порождение культуры и вне культуры смысла не имеет. «Избавиться» от культуры означало бы получить не свободу духа, а его отсутствие.