Избранное. Тройственный образ совершенства

Сам же В. Иванов принимал культуру потому, что видел в ней божественное дело, вкладывал в нее абсолютный смысл. (Такова же была позиция Ф. Достоевского, на которого В. Иванов ссылался, стремясь найти в нем поддержку.) Своим исповеданием веры он убеждал друга, что возможно пребывание в культуре без растворения в ней. Если сознание имманентно культуре, то оно действительно попадает под ее иго. Но если сознание лишь частью имманентно, а частью трансцендентно, то оно свободно. Религиозная вера – исток, через который свобода проникает в человеческое строительство – царство культуры. «Наша истинная свобода… всегда с нами, – писал В. Иванов, – и никакая культура у нас ее не отнимет»[240]. Живому духу не опасны мертвые идолы. Верой в Бога преодолевается мертвенность – «соблазн культуры»: «от факта веры нашей в абсолютное… зависит свобода внутренняя, – она же сама жизнь»[241]. Верующий не «растворяется» в культуре, не живет в ней «всецело», он живет в Боге, и соприкосновением с абсолютным бытием преодолевает условность и ограниченность культуры. «Жизнь в Боге – воистину жизнь, то есть движение; это духовное возрастание, лестница небесная, нагорный путь»[242]. Для того, кто выбирает «нагорный путь», культура оживает, перестает быть почвой, «заваленной глыбами вековых умонастроений и систем, несметными осколками древних, старых и новых идей»[243].

Но и в самой культуре В. Иванов видел религиозное начало, поскольку она живая, вечная память, вдохновляющая современников пророчествами ушедших поколений: «Есть в ней [культуре. – Ю.С] и нечто воистину священное: она есть память не только о земном и внешнем лике отцов, но и о достигнутых ими посвящениях. Живая, вечная память, не умирающая в тех, кто приобщаются этим посвящениям!»[244] Оправдывая историю и культуру, он принимал не эмпирическую данность, а символы откровения, когда-то вложенный в них смысл. Мир истинных ценностей виделся ему не законченной системой. Изоляционизм индивидуальности означал для В. Иванова тупик, потерю чувства реальности. В. Иванов был убежден, что невозможно избавиться от исторической ноши с помощью бунта против идеалов и ценностей, отказом от «сыновнего почтения» к истории и культуре: «Напрасно сбрасывать с себя устарелые одежды, нужно скинуть ветхого Адама»[245]. В человеке он видел мост, соединяющий небесный и земной миры. Главное призвание личности, по В. Иванову, заключено в решении основной задачи всех творческих усилий людей – «освящать тление земное вышними ценностями небесными».

Существование в культуре возможно только через возврат к личности – эта идея одинаково близка как М. Гершензону, так и В. Иванову, и перед лицом этого основного жизнеощущения разногласия оппонентов приобретают относительный характер. На этой вере основано общее для обоих приятие бытия со всеми его антиномиями и оправдание жизни.

Несмотря на несхожесть путей разрешения антиномии творческой свободы и культурной традиции, оба оппонента были едины в самом видении вопроса. Культура для них – феномен, нуждающийся не только в объяснении (как это традиционно было), а в оправдании: моральном, социальном, эстетическом, но главное – религиозном. (На Западе эту проблему впервые поднял Ф. Ницше. В России же она стала одним из центральных вопросов философской мысли в эпоху русского религиозного ренессанса рубежа XIX–XX веков.) Спор о культуре обернулся спором о Боге, откровением собеседников о своем личном религиозном опыте.

Духовное кредо В. Иванова с очевидностью было определено всей предшествующей интеллектуальной эволюцией писателя – это «религиозный гуманизм» (А. Пеллегрини). Известный русский богослов Г. Флоровский, из эмиграции откликнувшийся на издание «Переписки» серьезной критической статьей в пражском ежемесячнике «Русская мысль», с несвойственной его суровой манере торжественностью характеризовал мироощущение В. Иванова как церковно-христианское: «В утверждениях Вяч. Иванова явно чувствуются новые достижения на том пути, по которому давно уже шествует русская религиозная мысль»[246]. Взгляды, высказанные В. Ивановым в «Переписке», получили последующее развитие в его творчестве (эссе «Размышления об установках современного духа», письмах к Шарлю Дю Бос и Александру Пеллегрини, других статьях и поэтических циклах).