Избранное. Тройственный образ совершенства

Уже вопросы о характере гениальности того или другого великого писателя, о возникновении и влиянии того или другого знаменитого произведения решаются точнее и до некоторой степени окончательно. В Монтене и Паскале, в Боссюэ и Руссо, Вольтере и Шатобриане и еще во многих других всегда останется элемент неизвестного и соразмерная с этим неизвестным противоречивость. Но кто следил за движением истории литературы в последние годы, тот не мог не заметить, что ареал споров суживается, что область законченного изыскания, бесспорного знания увеличивается, и что поэтому жонглерство дилетантов и предвзятость фанатиков все больше обуздываются, поскольку они не спасаются в невежество. Так что можно вполне трезво предсказать, что со временем установится полное согласие относительно определений, содержания и смысла произведений, и спорить будут только о их доброте или злобности, то есть о тех качествах, которые воспринимаются чувством. Но об этом, я думаю, никогда не перестанут спорить.

Многие историки литературы в настоящее время стараются только хорошо разглядеть прошлое, каким оно действительно было. Но даже те, кто, по страстности темперамента или вследствие жгучего характера изучаемых ими сюжетов, не в состоянии вполне подавить свои личные пристрастия, даже те дельно работают в области истории и критики. Среди неверующих, протестантов, католиков, во всех верах, есть люди – и число их постепенно возрастает, – которые видят в историко-литературной работе научную дисциплину и стараются привыкнуть к употреблению точных методов. Если при всем том в их писаниях видны следы их личных чувств, – довольно и того, что они местами дают объективное и проверенное знание, и так как их изложение добросовестно, то большей частью не трудно бывает отличить то, чему они верят, от того, что они доказывают.

Наконец, историческое познание и критический метод имеют в себе укрощающую силу. В этом отношении мы также можем воспользоваться одной из благодетельных сторон научной работы. В число ее основных начал входит, как известно, принцип интеллектуального единства. Национальной науки не существует: наука общечеловечна. Но стремясь интеллектуально объединить все человечество, наука вместе с тем способствует установлению или восстановлению интеллектуального единства каждой отдельной нации. Ибо, как нет особо немецкой или французской науки, а существует только одна общая для всех наций, так еще менее может существовать наука партийная, – монархическая или республиканская, католическая или социалистическая. Все граждане одной и той же страны, причастные научному духу, тем самым утверждают интеллектуальное единство своей родины, ибо принятие одной и той же системы научных приемов устанавливает общность между людьми всех партий и всякой веры, а принятие результатов, к которым приводит добросовестное применение этой системы, создает прочную почву добытых истин, на которой эти люди, пришедшие с разных сторон, встречаются; наконец, преклонение пред решающим приговором методологических норм устраняет желчную страстность споров и наводит на средства к их примирению. Не отказываясь ни в чем от своих личных идеалов, люди в этом случае понимают друг друга, приходят к соглашению, помогают друг другу в работе, и это ведет к взаимному уважению и симпатии. Критика, все равно какая – догматическая, произвольная или вдохновенная – разделяет людей; история литературы, как и точная наука, духом которой она вдохновляется, соединяет их. Таким образом, она становится средством к сближению между соотечественниками, которых все разделяет и ставит во враждебные отношения, – и потому я решаюсь сказать, что мы трудимся не только для истины и человечества, но и для нашей родины.

Письма к брату {225} {226}

1 [63]

Берлин, 11 ноября н.с. 1888 г.

Воскресенье.

Дорогой Женя!

Давненько-таки не писал я тебе, но зато теперь хочу дать тебе некоторым образом связный отчет о том, что со мною было за последние недели. Из Кишинёва я выехал, как тебе известно, 4 окт. В Киеве пробыл пять дней, и в Берлин приехал 14 октября. Хорошо мы провели с братом эти пять дней вместе; все до обеда посвящались экскурсиям по городу, и я, можно сказать, видел весь город. Были мы в опере, в оперетке, в Купеческом клубе (на студенческом вечере). Город произвел на меня самое лучшее впечатление, студенты – знакомые брата – также. Я дал себе слово, при первой возможности, опять побывать в Киеве. В Берлине меня сразу встретили неприятности: к тому времени, когда я приехал, обыкновенно съезжаются все студенты, квартир свободных остается мало, и они поднимаются в цене. Искал я в первый день квартиру, искал до самого вечера, и подходящей не нашел: заночевал у знакомого, на другой день опять искал и нанял комнату, которую в другой раз, конечно, не взял бы.