Избранное. В 2 т. Т. 2

Летом 1934 года он прочел в цюрихской газете, что его лишили гражданства за антивоенный роман «Человек добр». Этот удар поразил его прямо в сердце. Он так и застыл посреди улицы с газетой в руках. В груди была пустота. Вот он и попал в ряды изгнанников, число которых постоянно пополняется на протяжении тысячелетий и которые обязаны изгнанием своим платить за то, чтобы не угас свет. А ведь он только хотел делать свое дело.

Сын Михаэля Андреас жил в превосходном интернате для мальчиков в институте Монтана под Цюрихом. Раз в неделю он приезжал к Михаэлю и привозил с собой список просьб. Как-то во главе списка Михаэль прочитал жирно подчеркнутое: «Перочинный нож».

Михаэль не без гордости вспоминал впоследствии их разговор об этом самом ноже. Он сказал:

— Я знаю, что такое нож для мальчика. Я бы с удовольствием купил тебе нож. Но боюсь, что ты порежешься.

Шестилетний мальчуган минуту молча шел рядом с Михаэлем и наконец ответил:

— Папа, но ведь если ты мне не купишь нож, я никак не смогу доказать тебе, что я не порежусь.

Подавленный железной логикой сына, Михаэль купил ему ножик.

Летом 1935 года Михаэль закончил начатый еще в Берлине роман «Спутники снов». «Спутники снов» вышли в Амстердаме в издательстве Кверидо, при котором доктор Ландсгоф, опытный издатель, эмигрировавший из Германии, создал отделение немецкой литературы. Это была его великая заслуга перед немецкими писателями-эмигрантами, ибо те вместе с родиной лишились и возможности печататься.

Осенью 1936 года в издательстве Кверидо вышло полное собрание сочинений Михаэля, в Германии же их запретили и сжигали на кострах. Для Михазля на его пути в неизвестность было большим утешением сознавать, что его книги можно теперь читать не только в переводах, но и на родном языке, несмотря на всяческие «запретить и сжечь».

В 1937 году Михаэль поехал в Париж. Французы жили тогда еще по-прежнему беззаботно, хотя Германия уже четвертый год яростно вооружалась. Опытные политические наблюдатели, мнение которых решительно ничего не значило для государственных деятелей, утверждали, что в 1933 году премьер-министру Англии достаточно было бы сказать одно лишь веское слово в палате общин, и Гитлера не стало бы; теперь же ничто не в силах помешать Германии начать захватническую войну и тем самым подготовить мировую трагедию, какой еще не знало человечество. (Когда спустя два года началась война и немецкие войска вторглись в Польшу, с воздуха уничтожив Варшаву, Михаэль сказал себе, что никогда не сможет история оправдать руководителей западных держав и простить им то, что они спокойно, не вмешиваясь, наблюдали, как вооружается Германия.)

Поначалу эмигранты думали, что Гитлер не продержится у власти больше нескольких месяцев. Поначалу они либо недоумевали, либо потешались, но были все же только зрителями грубого фарса, который разыгрывался в Германии и который никто не принимал всерьез. Они не допускали мысли, чтобы такой народ, как немцы, со столь почтенными культурными традициями, мог примириться с нацистскими методами, при всей своей чудовищности производившими на изумленный мир лишь комическое впечатление.

Только немногие — и Михаэль в их числе — говорили самим себе и были глубоко убеждены, что представители тяжелой промышленности и финансового капитала, которые и прежде подкармливали партию Гитлера миллионными подачками и, наконец, протащили его к власти, не покинут своего ставленника и будут всячески поддерживать его, ибо никто другой не сможет так рьяно, занимаясь гонкой вооружений, отстаивать их экономические интересы. Исходя из этого, Михаэль предсказывал, что господство Гитлера продержится много-много лет. Над ним смеялись.

Но с течением времени надежда эмигрантов снова вернуться на родину поблекла и угасла. Слова «лишенный корней» приобрели страшный и жестокий смысл. Эмигранты были для всех чужими, отовсюду на них сыпались пинки, как на собак, которые отбились от дому и рыщут теперь повсюду; особенно чувствительные пинки доставались им, когда в приютившей их стране они пробовали заработать себе на пропитание. Работы нигде не давали и жестоко карали всякую попытку работать вплоть до высылки в другую страну, где тоже не давали работы и жестоко карали всякую попытку работать. Эмигрантам удалось спасти свою жизнь, хотя многим казалось, что теперь она не стоит того, чтобы ее спасать. Многие кончали самоубийством.

Но самый тяжелый удар пришелся на долю эмигрантов-писателей — у них отняли дело всей их жизни. Им суждено было узнать, что без животворного постоянного общения с народом, говорящим с тобой на одном языке, без неуловимого, но постоянного отклика читателей ты вообще перестаешь существовать как писатель. В эмиграции писатель играет на скрипке из камня, на рояле без клавишей, а все, что он написал до эмиграции, предано забвению в стране его языка. Воздействие, плоды многолетних трудов уничтожены, как города Германии в войну. Писателям, оставшимся на родине, было куда легче, но никто из эмигрантов, плативших за все полной мерой, не завидовал им.