Избранное. В 2 т. Т. 2

Матильда отослала Уэстона из комнаты. Когда он ушел, она открыла стенной шкаф и достала ночную рубашку, которая была выставлена когда-то в маленьком окошке рядом с табличкой «Париж». Она еще раз порадовалась, что в свое время так безрассудно истратила все свои сбережения и купила красивые вещи.

Простенькая бледно-голубая рубашка хорошо обрисовывала ее фигуру — тонкую талию и узкие бедра, — только безупречно сложенная женщина могла носить такую рубашку. Не торопясь Матильда распустила свои тяжелые косы, и волосы рассыпались по ее широким, нежным плечам и спине.

Потом она поставила вазу с громадным букетом крохотных роз на ночной столик и перед тем как лечь перенесла к кровати деревянный подсвечник с толстыми свечами.

Недаром Матильда всю жизнь зачитывалась сказками. Теперь, когда молодая женщина лежала при свете свечей в старинной деревянной кровати с пологом, укутанная в свои пышные волосы, она казалась воплощением сокровенного смысла сказок. И все же это была Матильда — вполне земная женщина, с белым лицом, лучистыми серыми, как скалы, глазами и совсем особенным ртом — тонким, мягким и ярким, как маков цвет.

Уэстон присел на край кровати. Они не произнесли ни слова. Говорили только их глаза. Оба чувствовали, что они любимы. Большего они и не требовали от жизни.

— А теперь у меня родится ребенок. Твой ребенок. Он уже во мне. Частица тебя уже во мне. — Выпростав руки, Матильда прижала их к своей груди, словно хотела отгородиться от всего мира. — Теперь у меня есть все, к чему я стремилась.

Мучительные картины уже не терзали воображение Уэстона. Он с несказанной гордостью смотрел на Матильду — ведь он, он сделал ее женщиной.

«Знаменательно, — думал Уэстон, — что целых шесть лет она была для Зилафа недосягаемой. Да и разве могла бы она остаться таким чистым человеком, если бы ему удалось развратить ее как женщину? Матильда была предназначена мне самой судьбой. Нынче в лесу она сама сказала об этом».

А потом Уэстон взглянул на округлое, как бы окруженное нимбом плечо жены. «Как оно красиво вылеплено, — подумал он. — В нем воплотилась вся ее сущность — и духовная и физическая: легко ранимое сердце и безупречное здоровье».

С той серьезностью, какая всегда смешила Матильду, Уэстон произнес:

— Матильда, ты прекрасна!

— Да нет же. Просто ты меня любишь, — ответила Матильда радостно.

— Не в том дело. Какая бы ты ни была — красивая или некрасивая, — на мои чувства это не может повлиять.

— Значит, я могу спокойно состариться?

— Ничто не в силах нас разлучить, Матильда.

— Меня-то подавно ничто не разлучит с тобой. Даже если между нами лягут все океаны мира, ты все равно будешь мне так же близок, как сейчас. Но боже, ведь завтра тебе придется поехать за молоком! Ты уедешь почти на целых полчаса.

— Я и сам не знаю, что нам делать. За молоком ехать надо. Тебе ведь нужно молоко.

— Давай я поеду с тобой!

— Замечательно! Но все же я думаю, Матильда, что нам необходимо привыкать к таким кратким разлукам. Это совершенно необходимо.

— Может быть, ты и прав. — Протянув руки, Матильда прижала голову возлюбленного к своей груди. Она не закрывала глаз, и взгляд ее был обращен в неведомое будущее.

Они лежали неподвижно несколько секунд, несколько драгоценных секунд, которое подарило им быстротекущее время. Слышно было только их дыхание и биение их сердец.

В широко распахнутое окно заглядывал лес; звери уже спали, и ни одна веточка не шелохнулась. В комнате царила тишина; свет свечей незаметно сливался со светом луны; и только время не прекращало своего бега; Матильда и Уэстон бодрствовали, как бы озаренные светом до самых сокровенных тайников их душ. Взглядом каждый из них рассказывал повесть своей жизни и читал ее в глазах другого.

Соединенные могучим инстинктом, который вот уже миллиарды лет толкает друг к другу все живое во имя продолжения жизни на земле, Матильда и Уэстон тщетно хотели раствориться друг в друге. И им пришлось познать трагическую истину: природа, создавшая людей, навеки разделила мужчину и женщину.

Рыдая, Матильда вернулась к действительности, их было двое — он и она. Сами того не сознавая, они вдруг поняли, что каждый, кто любит, становится жертвой этой извечной трагедии, из которой нет исхода. Но как бы то ни было, Уэстон лежал рядом с ней, она чувствовала его руку, глядела в его глаза, и он заключил ее в свое сердце. А большего людям не дано.

Они заснули, прижавшись щекой к щеке. А наутро, когда Уэстон и Матильда пробудились, их плечи и руки были совсем холодные от бодрящего лесного воздуха. Только щеки, прильнувшие друг к другу, оказались влажными.

— Мы всю ночь не шелохнулись! Мы спали как убитые. — Матильда провела пальцем по щеке мужа. — И твоя щека горячая. Мы проснулись в той же позе, в какой заснули. Это просто чудо.

Солнце еще не взошло. Но оно вот-вот должно было подняться где-то далеко-далеко за океаном.

И здесь в лесу ночь медленно уступала место заре — предвестнице солнца.