Избранные

— Рембрандт — хороший художник, — сказал он с улыбкой.

— А Шишкин?

— Шишкин тоже хороший художник.

— А Касумов — хороший художник?

— Касумов — хороший художник, — сказал он с улыбкой.

— А Репин?

— Конечно, хороший художник.

Он кончил листать книгу, поднялся, вернул ее и вышел.

Я догнал его на улице и спросил:

— А Брюллов — хороший художник?

— Хороший художник, — сказал он с улыбкой.

— А Серов?

— Хороший.

— А вы?

— Я заслуженный художник, — сказал он с улыбкой.

— Ну, а Леонардо да Винчи? — спросил я.

— Слушай, что ты от меня хочешь? Леонардо да Винчи — хороший художник. Зато ты — великий художник. Что тебе еще от меня надо?

Я проглотил слюну и поперхнулся.

Заслуженный художник отправился с улыбкой по своим делам, а великий художник остался стоять на месте в полнейшем смущении.

Но долго стоять в полнейшем смущении мне не хотелось, и я отправился за ним. Я догнал его, чтобы объяснить, почему я к нему залез, до какой степени нужны мне были краски, а костюм я у него не брал.

Он свернул в павильон «Воды-соки», я дожидался его у дверей. Мне показалось, прошло порядочно времени, и я решил проверить, не пропустил ли его случайно. Мы встретились глазами, и он подозвал меня.

— Чего? — спросил я.

— Будешь пить?

— Спасибо.

— Потом будешь говорить спасибо. Что хочешь пить?

— То же, что и вы.

— Очень хорошо!

Он взял два стакана томатного соку, и мы с ним выпили.

— Хороший сок, — сказал он.

Я с ним согласился.

— Свежий сок.

Я согласился.

— Хочешь еще?

Я отказался, а он выпил второй стакан.

— Теперь хватит, — сказал он.

— А Петров-Водкии — хороший художник? — опять спросил я.

— Слушай, я тебя боюсь, — сказал он с улыбкой.

— Почему?

— О смысле жизни начнешь допытываться.

Об этом я не думал, но немедленно спросил:

— А в чем смысл?

Мы вышли из павильона, у дверей нас здорово толкали. Он сказал:

— Один человек явился к мудрецу и спрашивает: «В чем смысл жизни?» Мудрец сидел под деревом и мудро смотрел на жизнь. Он сказал человеку: «Какое твое дело? Не имеешь права спрашивать такие вещи. Пошел прочь!»

— Извините, я вам надоел… — сказал я.

— Другой человек пришел к мудрецу и спрашивает, может ли он кому-нибудь надоесть. «Можешь всем надоесть, а можешь никому не надоесть», — мудрец отвечает. «Как это понять?» — «Как твоя голова понимает», — мудрец отвечает. «Моя голова не может этого понять», — «Слушай, ты мне ужасно надоел», — сказал мудрец.

— Здорово я вам надоел, — сказал я, — раз вы мне такие вещи рассказываете.

— Слушай, — сказал он, — слушай. Мудрец сказал по этому поводу…

Мне вдруг захотелось спросить, как он относится к Рафаэлю, неужели точно так же, как ко всем художникам, и я прослушал, что сказал мудрец.

— Ты понял, что сказал мудрец? — спросил он.

Я кивнул.

Он быстро попрощался, он спешил. Но я продолжал идти за ним, все равно мне было по пути. На ступеньках Театра оперы и балета имени Магомаева возвышалась единственная в своем роде шляпа Гариковой мамаши. Убедившись, что это она, я остановился, собираясь свернуть за угол. Встречаться мне с ней не хотелось. Но она улыбалась, да так приветливо, что я свернуть не решился, — неужели она меня видит издалека? Я улыбнулся ей в ответ, на всякий случай, но, к моему изумлению, Велимбеков поднялся по лестнице, поздоровался с ней, приложился к ручке, и вместе они стали спускаться. Теперь-то уж мне оставалось смыться, чтобы не быть замеченным.

25

На центральной улице всегда всех встречаешь. Кого хочешь и кого не хочешь. Кого нужно и кого не нужно. Знакомые лица беспрерывно идут тебе навстречу. Соседа только что видел, а он уже тебе навстречу идет. Здороваешься с ним, как будто сто лет не виделись. Идешь обратно, а он тебе опять навстречу. Встречаешь его вечером на бульваре и удивляешься: до чего мир тесен. Встречаешь его в тесном автобусе и понимаешь, что мир действительно тесен. Только здороваться успевай. И в этом просторном и тесном мире, на центральной улице, — навстречу мне Вася в веселой компании. Идут обнявшись, никого не замечают. Вдруг меня увидали.

— С поэтами знакомься! — орет Вася. — При Дворце культуры в объединении занимаются!

Поэты протягивают все вместе руки, называют имена. Запомнить невозможно. Никогда не видел столько поэтов сразу.

Вася хлопает меня по плечу, наваливается, как противник на ринге, заводит речь о Шторе, поскольку общий наш знакомый.

— Он мчался на мотоцикле, — говорит Вася, — в шляпе, в черных очках…

— Он здорово мчался на мотоцикле, — сказал я, вспомнив, как мы рванулись со двора с полными мешками.

— Никто не мог его остановить, — сказал Вася. — Даже Сикстинская мадонна не могла его остановить, — сказал я.

— Сикстинская мадонна от него сбежала, — сказал Вася. — Его невозможно было остановить…

Мы вдруг начинаем безудержно хвалить Штору, забываем, как он нас облапошивал, изворачивался, прятался и лгал. Мы искренне хвалим его, словно лучше его человека на свете не было и не будет. Вспоминаем его выходки, и они теперь кажутся симпатичными, а раньше выводили меня из себя.

— Редчайший человек, — сказал Вася, — я еще такого в жизни не встречал!