Избранные

— Я уже не помню, — сказал Сашок, — на чем мы остановились? Ах, да, на творчестве остановились. Так вот. К вашему сведению, в городе художников Париже государство не скупает подряд картины художников, не заключает с ними договора только за то, что у них дипломы в кармане и они членами Союза состоят. А у нас каждый требует: поскольку я художник, поскольку я Академию или училище закончил — обеспечьте меня работой. Так, будь добр, тогда выполняй заказ, а не хочешь, так нечего и договора заключать, так я понимаю. Художников в Париже пруд пруди. Если там миллион художников, не значит, что каждый — стоящий художник. Пиши себе, твори, хоть на асфальте. Ходи хоть вверх ногами. Пробивайся. Вторую профессию заимей. Да только не так-то легко в Париже выбиться…

— Ты брось мне про Париж. Ты мне скажи: Грунин — хороший художник?

— Я считаю Грунина отличнейшим художником.

— И я считаю его отличнейшим художником, — сказал Таракан.

— А себя ты считаешь отличным художником? — спросил толстяк.

— Считаю, — сказал Таракан.

— Какой же ты отличный художник, если у тебя таракан в голове? Сказал же тебе профессор. Не зря же тебя Тараканом прозвали и из института выгнали.

— Грунина тоже выгнали.

— Значит, у него тоже таракан в голове, — сказал толстяк.

— А у тебя в голове пустота, — возмутился Таракан.

— Удар ниже пояса, — сказал Сашок.

— Неужели вы серьезно считаете Грунина отличным художником? — сказал толстяк. — Ведь вы же реалисты. Неужели вы считаете, что эта кучка, которая возле него вертится, самая передовая? Почему возле нас никто не вертится?

— Ну вот, начал… — сказал Сашок.

— Но выходит так.

— Я, во-первых, не знаю, что там за кучка…

— Ну как же, ты же встречаешься с ними.

— Во-первых, я с ним встречаюсь, а не с кучкой и смотрю его работы, при чем здесь кучка?

— Но все-таки, однако, эти люди, которые возле него отираются, не внушают доверия. Шум поднимают, и больше ничего. Друг друга считают гениальными, ты же видишь, что это не так. Грунин Хашина считает гениальным за его стихи, а Хашин Грунина считает гениальным за его живопись.

— Хашин прочел пару стихотворений, но мы все были пьяными, и я ничего не понял.

— Вы часто бываете пьяными, наверно.

— Да нет…

— Может быть, действительно все приходят пьяными или на месте напиваются, потом вовсю хвалят живопись и стихи.

— Нет, я пришел трезвым, и вообще я не люблю смотреть живопись пьяным, так же как и слушать стихи и все такое.

— Значит, Грунин — великий художник?

— Не знаю, великий он или нет, такими словами нельзя бросаться, но он хороший художник, очень хороший художник.

— Ты ведь сам совсем по-другому пишешь.

— Ну и что? Все одинаково, что ли, должны писать? Я ведь вижу, где плохо, а где хорошо, несмотря на то что у меня манера другая. У нас у трех манера академическая, схожая. Нас так учили, и нам трудно отойти. Грунин отошел от Академии, вот у него и своя манера. Он порвал с Академией и пишет по-своему, никто ему не запрещает.

— Вот ты все твердишь: каждый прав, каждый прав, а сам-то ты имеешь свою линию? Есть у тебя свои понятия, убеждения?

— Я же тебе объясняю. Вот человек делает небольшое искусство или просто зарабатывает, ну и что? Он прав со своей человеческой точки зрения… Нет, я не то…

— Договорился! Разве можно на искусстве бездушно деньги зарабатывать? Ты же сам сказал, что деньги зарабатывать!

— Сколько людей ради наживы работает, сам знаешь.

— На это я никогда не пойду! — сказал толстяк.

— Пусть сколько угодно говорят, что у меня таракан в голове, — сказал Таракан, явно этим гордясь, — но я никогда в жизни на подобное не шел!

— Пусть я буду зарабатывать стендами, — сказал Сашок, — но в компромисс со своей совестью никогда не вступлю.

— Буду писать пейзажи, — сказал толстяк, — со всей страстью, на какую только способен, пусть не покупают!

— А если купят? — спросил Миша.

— А ты молчи, — сказал толстяк.

До сих пор Миша не принимал участия в разговоре. Между прочим, он определил всех на один стенд.

— Приходишь в дом интеллигентного человека, — сказал толстяк, — и видишь на стене в золотой рамке дилетантский мостик через речушку. Пропаганда искусства очень отстает!

— А может быть, у него воспоминания связаны с этим мостиком и речушкой, — сказал Сашок, — начхал он на твою живопись!

— Должно быть живописно! — сказал твердо толстяк.

— Хотя у меня и таракан в голове, — сказал Таракан, — но в квартире должна висеть живопись, а не поделка! Я бы ему написал широко и сочно.

— Чтобы было не узнать то место, — поддел Сашок.

— Не настолько у меня рисунок страдает, — сказал Таракан.

— У всех у нас рисунок страдает… — вздохнул Сашок. — Очевидно, что мы врожденные пейзажисты. Если нам объединиться, создать группу наподобие барбизонцев, уйти в лес, ну, не в лес, а в Мардакяны, в Бузовны… Уйти на берег моря, поселиться на берегу… Еще Ван Гог мечтал объединиться: правда, с Гогеном у него не получилось… — Сашок все знал. Он так и сыпал именами.

— Лучше в Бильгя, — сказал Таракан, — там глуше.