Читаем Избранные полностью

Избранные

Ввезли повозку в самую гущу. Одно колесо оторвали. Зачем это сделали, неизвестно. Никто не знает зачем.

Дальше.

В левую сторону давили больше, чем в правую. По неизвестной абсолютно причине удлинили ширину. Представляете, какой скандал?

Дальше.

Улюлюкали, что совершенно зря. Вполне можно было не улюлюкать.

Кстати о девушках.

Одной девушке ночью приснился будильник. Она в крике проснулась и стала орать, да так громко, что все в доме проснулись и стали спрашивать, кто орет и в чем дело, а потом все опять улеглись и заснули и девушка тоже заснула.

Я ничего не хочу этим сказать, да и девушка здесь ни при чем.

Или вот например: зачем нам? Кто знает? Никто не знает? Я тоже не знаю.

Кто хочет выйти — идите. Не больше пяти с половиной минут. Потом пойдем дальше.

Так пошли дальше.

У него в департаменте было восемь окон со стеклами. Под словом «департамент» подразумевается совсем другое, не то, что обычно имеют в виду. Он всегда радовался окнам. И каждый день ходил в театр мимо окон. А потом у него что-то случилось и он все окна забил фанерой. Только одно оставил. А потом и единственное окно тоже забил. И загрустил.

Нашел ее. Места в департаменте много. Куда одному столько места! А с ней веселей. Печали меньше, толковей. Оттого что двое.

Она ушла — другая пришла. Потом уже они шли и шли, некоторые не уходили, в департаменте оставались (в этом случае слово «департамент» понимается в переносном смысле). Так и бегают. Он разделил департамент. Пополам. Затем еще пополам. Потом еще. Потом еще. Представляете, что получилось? Получилось много департаментов. Не меньше трехсот департаментов. Триста кроликов — триста департаментов. Каждому кролику по спелому, каменному, мясистому, отвислому департаменту. (В этом смысле слово «департамент» понимается субъективно.) Но представьте себе, ему самому не осталось места. Негде поместиться. Малость запутался. Ну ничего, бывает. А каково ему? (В этом случае слово «каково» понимать в самом высоком, идеалистично-реалистически-романтическом смысле.)

Потом я его в Самарканде встретил.

Он стоял у столба и глядел в небо. А небо синее в Самарканде. Я спросил:

— Ну, как?

— Эх-хе-хе! — вздохнул он.

— А чего? — спросил я. Понятно и ясно, что я имел в виду не то, что он.

— Эхе-хе! — сказал он. И пошло. Это было что-то невообразимо давящее, лежащее грузом. Это было вот так:

— Эхехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехе-хехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехе (подобным «эхе-хе-хе» можно заполнить не одну страницу, и это никоим образом не будет читаться менее интересно, чем многие страницы некоторых современных произведений).

Потом он напился. Оригинальный был человек! Это было совершенно неожиданным в том смысле, что неожиданно произошло. Знаменитое изречение: «Неизвестно кем лучше быть — трезвым или пьяным» — принадлежит ему.

Мы с ним второй раз встретились. Я помню встречу отчетливо. Было хмуровато, не считая солнца. Облака плыли и уплывали, навстречу шли тучи. Они сталкивались, и небо дергалось, и капал дождевой снег. Протянули друг другу руки:

— Здорово!

— Узнал?

— Узнал.

— Выпьем?

— Выпьем.

— Рад?

— Рад.

— Помнишь?

— Помню.

— И я.

Веселый он был — жуть! Ляжет и лежит. Потом скажет — ух! И опять лежит. Потом полежит, полежит и снова ухнет. Оригинальный был человек! Мы с ним вместе в школе учились.

Жена суетилась у плиты: жареное, вареное, пареное, самое лучшее, что могло бы не могло бы. Хорошее отношение, друг, приятель в гостях.

— Вот вам курица, — говорит.

— Зачем мне курица? — говорю.

— Кушайте, — говорит.

— К чему ты… ой ты…

— Я к вам отношусь… и вы… ешьте, ешьте…

— Ой зачем… знаете… все же… не надо… ведь стоит… ведь…

— Да ну что там, ешьте, ешьте…

— Все-таки ведь в основном… и я…

— Да ну глупости, ешьте, ешьте, ешьте!

— Вы, право, ой право… ну, ой…

— Да ну ешьте вы курицу, что там, для вас, ешьте, ну, что вы — ешьте!..