Избранные

Он мне истины говорил. Замечательный был человек — все знал. Он знал, что истины забывают и твердил их мне беспрерывно. В этом смысле я разделяю его точку зрения. Опять-таки смотря как понимать…

Мы сидели. Я увидел их, но подойти не смог. Они обиделись на другой день. Встречают меня, возмущаются. Я объясняю:

— Я нагнулся, и у меня штаны лопнули сзади по швам, и я не мог к вам подойти, хотя очень хотелось.

Требуют:

— Покажите.

Я показываю:

— Полюбуйтесь.

Они остаются довольны. Пригласили меня обедать. Была курица. Суп с горохом. Яйца. Дыня. Фрикадельки. Антрекот. Зелень. Свинина. Редиска. Хрен. Утка. Лапша. Вафли. Пряники. Они знают, что я очень вафли люблю. Очень милые, милые люди…

Когда я был маленьким, папа мой уехал. И мы всей семьей стали думать, что он пришлет в большом ящике.

Он нам может прислать:

шоколадочки-бомбоньерочки,

печеньице с изображением Спасской башни Кремля,

монпансьеньице,

носочки,

и си…

А «и си…» сказал Рантик. Мой маленький брат Рантик. Потому он и сказал «и си…» Если бы он был постарше, он, наверное, сказал бы что-нибудь другое.

Вот сейчас, когда пишется повествование, величайшее, я бы сказал, из великих, непревзойденный роман (не обращайте внимания на мои слова, все так говорят. Ну если не говорят, так по крайней мере думают, ну а если не все, то некоторые из всех, и в таком случае не представляют исключения). Сейчас, когда я пишу, в этот исторический миг я вдруг вспомнил о радости творчества. Может быть, я бы не вспомнил о ней, не будь все так ею охвачены. А в чем, собственно, радость? В каком веселье? Мне трудно понять. Об этом я не имею понятия. Оно мне незнакомо. Я не встречался с этим. И, вероятно, не встречусь. Что делать! Я ведь такой веселый, такой весельчак, прямо дух захватывает у меня от веселья, и, конечно, мне трудно, сами понимаете, должны войти в мое положение, радость, о которой я вспомнил, не вяжется с радостью, которая в полном смысле — РАДОСТЬ. Хотя вполне возможно, что удачно законченное произведение того или иного сугубо творческого человека, вероятно, доставляет ему радость.

А когда он сидит и чиркает и вычеркивает — ну чего тут радостного, я не понимаю! Может быть, только одна-единственная мысль, сознание, что он некий богом данный пророк, чудо ума, некто способный осчастливить человечество своими мыслями и советами, — только эта мысль может по-настоящему дать ему бешеную энергию для сидения за столом и, соответственно, чирканья. Только эта мысль может дать ему умиление собой, а следовательно, некоторую радость. Но ведь это все так несерьезно! Несерьезно потому, что нет широты взгляда, охвата событий и прочего. Несерьезно еще и потому, что человек, возомнивший себя бог знает кем, новым учителем человечества, на самом деле таковым не является. Он не является таковым, и ни один человек не нуждается в таком, с позволения сказать, учителе. А если ему навязывают — совсем другое дело! Но, в общем, все трудятся. И я со всеми. По мере своих возможностей. И я ставлю этот роман выше каких бы то ни было предыдущих романов. О радости творчества? По-моему, нет такой радости и не бывает. Я люблю ходить. Плавать. Беседовать. Жарить, варить, парить, колоть, пилить, стоять, купаться, смеяться, жрать, спать, ездить, пить и даже иногда чего-нибудь такое написать и прочесть приятелям, чтобы они не думали, что я уж совсем ничего не делаю и даром живу на земле, от этого я чувствую некоторую радость.

Все писатели писали по разным причинам. Один писал оттого, что ему не хватало денег. Другому было что-то неясно или, наоборот, проще простого. Третий оттого, что, собственно говоря, может быть, тоже в какой-то мере что-то неясно или проще простого. Что, по-моему, совершенно естественно. И не так уж плохо.

А теперь дальше.

Вчера мне две мыслишки пришли, не очень серьезные и не так важные, в общем, мыслишки так себе. Ну я их, право, забыл. Тут мне еще две мыслишки пришли. Я и эти забыл. И все это в гостях. Ну какие там гости! Свои все.

И вот хозяйка мне говорит:

— Ты чего все забываешь? Чайник поставил и забыл.

— Какой, — говорю, — чайник? — Я и вправду забыл, что поставил чайник, я чаю хотел попить, попросил разрешения и ну, старые ведь друзья, сам все могу, зачем их беспокоить, вот и поставил сам чайник, чтоб, значит, выпить чайку.

— Ох, — говорю, — я поставил чайник, и вправду ведь я поставил чайник. — И пошел и отставил его от огня в сторонку. Но чай пить не стал. Не захотелось мне чай пить. Бывает так, ну и все. Просто мелочи. Хозяйственные дела. То есть чайник и прочее. Ну кастрюльки там, сковородки, да мало ли что! Ну, я не об этом. Я, значит, не захотел пить чай, ну и, само собой, делать нечего, раз чай не пью. Я идти собрался. Надел я пальто и шляпу. Посмотрел в зеркало, шляпу поправил и глаз почесал, ну, потом снял шляпу и снова надел, чтобы она, значит, лучше сидела. Ну, сами знаете, все ведь так делают. Ну и я со всеми. И говорю:

— Я пошел.

— Ну будь здоров, — говорят.

Я вздрогнул от этих слов. И говорю:

— Я вполне здоров.

— Не совсем, — говорят.

— А вы? — спрашиваю.

— И мы, — говорят.