Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…

(«Медный Всадник»)

На этих просторах, из этих просторов Петр создаст город. Пушкин – поэму. Оба меряются силами со стихией. Кто – кого?

Петр покорил стихию. Он заковал ее в гранит. Но не преобразил. Не полностью преобразил. И время от времени закованный титан бунтует. И страдают ни в чем неповинные Параша и бедный Евгений. Он тоже бунтует. Но сил на схватку с исполином у него нет. Вспышка бунта и – гибель. Раздавлен.

Цветаева утверждает, что точно так же стихия раздавила бы и Пушкина, если бы он не был поэтом.

«От чумы (стихии) Пушкин спасся не в пир (ее над ним! То есть Вальсингама) и не в молитву (священника), а в песню.

Пушкин, как и Гёте в Вертере, спасся от чумы (Гёте – любви), убив своего героя той смертью, которой сам вожделел умереть, вложив ему в уста ту песню, которой Вальсингам сложить не мог.

Вальсингам – Пушкин без выхода песни. Пушкин – Вальсингам с даром песни и волей к ней»[93].

«Пока ты поэт, – пишет она далее, – тебе гибели в стихии нет, ибо все возвращает тебя в стихию стихий: слово. Пока ты – поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо не гибель, а возвращение в лоно. Гибель поэта – отрешение от стихии. Проще сразу перерезать себе жилы. Весь Вальсингам – экстерриторизация (вынесение за пределы) стихийного Пушкина».

Итак, Пушкин сбросил с корабля души героя, отдал его в дань богу пучины или на съедение рыбам и поплыл дальше. Никакого преображения. Никакого душевного роста. Громоотвод.

«Слава Богу, что есть у поэта выход героя, третьего лица, его. Иначе – какая бы постыдная (и непрерывная) исповедь. Так спасена хотя бы видимость»[94].

Только видимость? Не верю.

Состояние творчества было для Пушкина великим катарсисом, великим очистительным и преображающим процессом.

Когда Аполлон требовал поэта, Пушкин творил святое дело. Он не просто извергал чуму наружу и заражал ею мир. Он давал чуме образ, то есть вводил стихию в границы. То есть созидал.

Евгений раздавлен стихией (все равно какой), потому что стихия представлялась ему слепой безграничностью, над которой нет высшей силы.

А Вальсингам не был раздавлен, потому что почувствовал в себе безмерный дух, готовый сразиться с Роком.

Его гимн Чуме – не растворение в стихии и не подчинение ей. Скорее проба внутренних сил. В песне Вальсингам собирает силы для борьбы со стихией – собирает дух. Внешняя и внутренняя безмерность готовы схлестнуться. Дух готов на поединок. Поединок со смертью, поединок со страхом, поединок с отчаянием…

Если Высшее начало приходит в виде внешней силы, то сила эта находит себе «соперника под стать». Стихии есть с чем побороться. Если миром правит Рок, то человек бросает ему вызов. Человек обречен, но не сломлен внутренне. Победа над Роком невозможна; но можно погибнуть с позором, как трус, а можно – со славой, как герой. Как те «богоравные» язычники…

Так бы и погиб Вальсингам, оставив нам песню не сломленного ничем человека, если бы не засомневался. Но он засомневался: на самом ли деле миром правит Рок, или есть сила Высшая. И с этой Высшей, Высочайшей силой духу человеческому бороться не надо. Здесь не надо искать побед, здесь поражение – победа.

Если это так, то тогда страшная Чума, грозная Смерть показывает человеку его предел во внешнем, его внешнюю границу – и обращает дух внутрь…

И человек задумывается… Безграничная стихия подведена к границе. Она самоисчерпалась. И затихнувший человек приблизился к самому себе… Сон кончается. Опьянение кончается. Спящий, зачарованный, обольщенный человек готов пробудиться. Наша юность проходит. Наши силы проходят. И наша физическая жизнь проходит. Мы все это знаем. Но мы зачарованы молодостью, игрой жизненных сил. Пробудиться от зачарованного сна – значит увидеть границы того, что нам казалось безграничным.