Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

«Робость художника перед вещью. Он забывает, что пишет не он…»

«Кто своими двумя руками когда-нибудь вообще что-то мог?

Дать уху слышать, руке бежать (а когда не бежит – стоять).

Недаром каждый из нас при окончании: «Как это у меня чудно вышло!» И никогда: «Как это я чудно сделал». Не «чудно вышло», а чудом – вышло, всегда чудом вышло, всегда благодать, даже если ее посылает не Бог.

– А доля воли во всем какая? О, огромная. Хотя бы не отчаяться, когда ждешь у моря погоды.

На сто строк десять – данных, девяносто – заданных: не-дававшихся, сдавшихся, как крепость, – сдавшихся, когда я добилась, то есть дослушалась. Моя воля и есть слух, не устать слушать, пока не услышишь, и не заносить ничего, чего не услышал. Не черного (в тщетных поисках исчерканного) листа, не белого листа бояться, а своего листа: самовольного.

Творческая воля есть терпение».

Марина Ивановна права: на Страшном Суде слова она чиста. Ничего не творила от себя, только от Того, Кто велел. Его волю исполняла.

А на Страшном Суде совести она должна отвечать. Но не за то, что не превозмогла в себе поэта. Не за то, что не сожгла своих рукописей. А за то, что не так жила, за то, что в жизни часто не боялась своего листа, не боялась самовольного поступка.

Воля души, воля жизни во всем подобна творческой воле. Воля души, то усилие, которым «царствие берется», есть терпение. Марина Цветаева обладала абсолютным слухом по отношению к богу вдохновения, но не к Творцу этого мира, Творцу своей души. Она очень часто делала то, что сама хотела, а не то, что Он велел. Именно как человек, а не как поэт, действовала самовольно. И в глубокий час Души – знала это. В этот глубокий час Души в ней была воля к преображению. Такая же творческая воля, как и воля к поэме.

Воля к преображению – прежде всего то же терпение: Да будет воля Твоя, а не моя…

Совершенно святое искусство есть искусство святых. Терпеливых до подвига. Но это вовсе не значит, что пока люди не святы, не должно быть искусства. Искусство растет вместе с Душой. Более того, искусство может быть путем души и даже – по словам китайского поэта – путем к святости. И часто от него невозможно, а потому и грешно требовать сразу всей святости, как от ребенка нельзя требовать силы и ответственности взрослого.

Все на своем месте. От искусства можно требовать только, чтобы оно не уводило в сторону от путей души, чтобы оно шло с душой одним путем.

В этом смысле искусство есть собирание души, возвращение вовнутрь себя, к «волнам внутренней правоты» (О. Мандельштам). Отсюда пастернаковское «книга есть кубический кусок дымящейся совести».

Пастернак, как и Пушкин, искусству доверял, и оно его в сторону от собственной души не слишком уводило (впрочем, на старости лет он пересмотрел свое раннее и сильно сдвинулся от стихии к совести, иногда углубляя, а иногда и спрямляя пути; но разбор этого выходит за рамки нашего разговора.)

Марину Цветаеву искусство подчас сильно уводило в сторону от собственной души, сбивало душу с пути. Но что это значит?

У человека есть высшая духовная задача – у всякого человека, вне зависимости от того, поэт он или не поэт. Это задача духовного роста, воссоединения с самим собой и с миром.

Все, что помогает выполнению этой задачи, – от Бога. Все, что мешает, отвлекает, – от демонов. Художественное творчество может бесконечно помогать, а может и мешать душе выполнить свою задачу.

Все дело здесь в иерархии задач. Задаче творческой принадлежит не первое, а второе место в этой иерархии.

Ибо прежде всего умение слушать, умение различать духов, а затем уже умение говорить, творить, то есть воплощать услышанное.

Мы отвечаем за того, кого мы слушаем. И человек, слушающий демонов, всегда виноват – вне зависимости от того, поэт он или не поэт. Человек виноват в том, что не различил высший голос, а прислушался к низшему. Мидас отвечает за то, что предпочел Пана Аполлону. Бог не меньший, а больший поэт, чем все девять муз. И душа, которая этого не замечает, – заслушивается петуха и пропускает мимо ушей соловьиное пение.