Для того, чтобы художник мог написать противугимн Чуме, человек должен был зачать от Духа Святого. Более того – Дух Святой должен был стать единственным возлюбленным, которым зачаровывается и от которого зачинает душа. Только душа, на которую никакие чары, кроме дуновения Духа Святого, не действуют, могла бы создать противугимн. Чтобы написать противугимн Чуме, надо было преобразиться. Надо было, чтобы сердце действительно и навсегда превратилось в угль, пылающий огнем, – белым огнем любви к Богу…
Чтобы ответить всей мировой Чуме, пушкинских душевных и духовных сил – мало. Гений Пушкина в том, что он это знал. И это знание было внутренней незримой чертой. Он не мог дать ответа Чуме, ответ на Чуму. И он оставил вопрос открытым. Открытый вопрос и предчувствие, что он не может решиться в отрицательную сторону. Достоевский устами Зосимы только выговорит вслух эти предсказанные Пушкиным слова.
Творящий Дух ответит Чуме, ибо есть красота и есть Гений, а гений и злодейство – две вещи несовместимые.
Опять открытый вопрос, оставленный читателю. Но похоже, что сам Пушкин ответ знает. Истинный гений – Моцарт – не сомневается. Сомневается только сомнительный гений. Истинный гений знает, что истоки гениальности – божественны и оторвавшийся от божественного источника потеряет свой дар.
Но пока еще – не потерял. Пока еще, на сегодня, гений и злодейство совмещаются. А искусство и совесть не совмещаются. Может быть, все дело в том, чтобы видеть дальше сегодняшнего дня, видеть сквозь сегодня?
Ведь время еще течет – не остановилось. Древо Духа растет. Плоды его созреют в вечности, когда время остановится. И Пушкин провидит в незрелом плоде – зрелый. Он видит внутренним зрением, что красота, добро и истина – на одном корню. Значит, должен прийти тот, кто ответит всей мировой Чуме, тот неподвластный стихии зла, способный укротить эту стихию. Тот, кто всей тьме противопоставит – Свет, собранный внутри.
Пушкин еще не может воплотить его, ибо он сам только предтеча. Но он его провидит.
Вот в чем пророчество Пушкина. Он оставил великую тоску по такому гению. Нельзя тосковать по тому, чего не знаешь хотя бы краем души, нельзя тосковать по чуждому и ненужному. Пушкин тосковал по своей еще далекой Душе. Пушкин глядел вдаль и видел там новый космос.
И эту тоску и этот взгляд вдаль он завещал нам. Не самоудовлетворенность. И не безнадежность. Надежду славы и добра. Светлую даль белой ночи.
И Толстой и Достоевский по-своему вглядывались в эти, открытые Пушкиным, дали, по-своему вслушивались в его (свою) тоску по противугимну Чуме.
Толстой, поняв, что он противугимна создать не может, начал свой поход против искусства – против себя же. И это было похоже на подвиг отца Сергия, отрубившего себе палец, чтобы не поддаться соблазну («Отец Сергий» Л.Н. Толстого).
Достоевский поступил иначе: он не стал сражаться с искусством. Он понял, что оно ни при чем. Что зло не в нем, а в душе художника. И пока эту душу тянет к стихийным духам, пока она соблазняется, зачаровывается ими, а не Духом Святым, или – зачаровывается то тем, то другим – не только Духом Святым – до тех пор зло так или иначе будет проникать в мир и торжествовать в нем.
Пока отец Сергий подвержен чувственным соблазнам, какой он святой? Святой – тот, кому ничего и никого кроме Бога не нужно. Демон над ним никакой власти не имеет.
Истинный герой Достоевского – это именно тот человек, с которым демонам делать нечего. Это прежде всего – князь Мышкин. Чистый свет, над которым зло не властно. Его можно погубить физически. Но соблазнить? Нет.
Душа его восполнена. Свет собран внутри. Выходить изнутри за чужим светом – не надо. Чистый сосуд, который подставлен Единому Свету. «Как это можно видеть дерево и не быть счастливым?»
Внутреннее восполнение… то самое, которое завещал Марине Рильке. Никакие сражения, подвиги, отрубания пальцев или разрубание себя на части – не помогут. «Каждый восполниться должен сам». И только такая восполненная личность и будет противостоять злу. А если эта личность – поэт, то он и напишет противугимн.