Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Бог может. Но ответь мне, как же нам
Идти за Ним? Неполнозвучна лира.
В разброде чувств, в раздробленности утра
Не служат Фебу и не строят храм.

Напев твой – не призыв к чему-нибудь

Конечному. Он есть сама дорога.
Он – бытие. Легчайшее для Бога.
Но мы? Когда и где мы суть

Центр притяженья мира, ось планеты?

В любви? О нет! Пусть боль, тоска, желанье
Теснят тебя, пускай они воспеты

В бессчетных песнях, – позабудь о них!

Песнь истинная – новое дыханье.
Полет в ничто. Круженье в Боге. Вихрь.

(«Сонеты к Орфею», ч. 1, № 3. Перевод З. Миркиной)

В этом сонете Рильке, как в пружине, сжата, собрана и целиком подчинена Духу вся стихийная сила. Дух взял весь мировой огонь внутрь себя. Вся эта сила стала его Силой – Силой Духа. Дух, подобный вихрю, – всемогущий Дух, созидающий все новое!

Что такое для него стихийные страсти, эти порывы, разрывающие душу на части?! – Ничто. Любовь?! Только та любовь достойна этого имени, которая становится центром мирового притяжения, держит мир, дарит миру жизнь. Новая душа – «песнь истинная» – «новое дыханье». – Вот он – противугимн.

Рильке его создал. А Цветаева? Стала ли сила стихии силой ее Духа?

И что такое ее постоянное обращение к стихии, ее притягивание-отталкивание, ее тяготение любви или вражды, но всегда тяготение, всегда неразрывная связь? Что это такое, как не круженье души вокруг неотступной своей задачи?..

Стихия, вулканическая душевная страсть, заоконное зарево, не знающее границ, полет бесконечный и безначальный, вал моря или вал толпы (то, что Блок называл музыкой революции, это грандиозное, почти мистическое «мы»…) – вот то, от чего Цветаева не может оторваться, вне зависимости от того, любит она это или ненавидит.

Она чувствует, что это и величественно и ужасно. Как материал – величественно. Как воплощение – ужасно. Как воплощение, как форма жизни, – это ужас, ибо это утверждение права на существование бесформенности, безобразия, в конечном счете – безликости и безличности, а они, может быть, более всего враждебны Марине Ивановне. Она – великая личность, и она любит личностное начало. Уже поэтому она не может ужиться со стихией: стихия безлична. Безличная жестокость, безличное зло, с которым у нее «тяготение вражды» (из письма к Тесковой). Но – какой силы тяготение!

Стихия в нее стучится. Стихии именно от нее чего-то нужно. Как ни от кого другого. Чего же?

Лика.

Она сможет полюбить море только тогда, когда взглянет в него, как в зеркало. Взглянет и – не отшатнется. Ибо в зеркале этом изобразится не хаос, а космос. Когда Безмерность обретет внутреннюю Меру, высшую меру, – станет Лицом мира.

Когда в любви изобразится лик Божий, а не «кошачья зевота тигра» (из письма к Бахраху), она полюбит Любовь.

Стихия ставит перед ней задачу. И задача эта решается не искусством и не в искусстве, а прежде всего – в жизни. «Моя специальность – жизнь», – говорила Марина Цветаева – и знала, что говорила.

В одном из лучших стихотворений, посвященных ей, есть горячая просьба научить поэта – не ее великому искусству, а ее – душе, ее – памяти:

Не речи, – нет, я не хочу
Таких сокровищ – клятв и плачей, –
Пера я не переучу
И горла не переиначу.
…………………………………………
Не дерзости твоих страстей
И не тому, что все едино,
А только памяти твоей
Из гроба научи, Марина.!
Как я боюсь тебя забыть
И променять в одно мгновенье
Прямую фосфорную нить
На удвоенье, утроенье
Рифм –
и в твоем стихотвореньи
Тебя опять похоронить.

(А. А. Тарковский. «Через двадцать два года»)

Да, удвоение, утроенье рифм не должно стать самоцелью, уводящей от главного. А главное – духовный путь, внутреннее восполнение, дорастание до своего великого «Я», которому не страшны никакие соблазны и которое в себе самом, внутри черпает все живительные силы; идти туда, в полноту бытия, по этому «одиноко прочерченному пути через бессонный простор».

Да, туда ведет одиночество, которого она так просит, тишина, которую она так любит. Но выдержит ли она это? Тот сад, который она молит у Бога:

На старость лет,
На старость бед:
Рабочих – лет,
Горбатых – лет…

(«Сад»)