Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Видение высоты, сверкание Зевсовых молний в небе – было у многих поэтов. Однако подлинность встречи с божеством узнается по плодам – по тем следам, которые остались в душе (и на бумаге). В душе Пушкина была проведена черта, подобная Кавказскому хребту. В грудь его был вложен «божественный угль». И потому-то он знал, различал ясно, словно горные линии на безоблачном небе, что «гений и злодейство – две вещи несовместные». Высота пересекла Пушкина и стала действовать в нем – пересоздавать его.

В Пушкине, а от него и во всей русской литературе началось движение ввысь и вглубь – к преображению. В этом-то и была святость русской литературы. И она не совпадает просто с совестливостью, так же как поэзия не совпадает с нравственностью (ни в коем случае, однако, не разрывая с ней). Некоторые литературоведы выпрямляют тайные ходы поэзии и измеряют ее внешним ей моральным мерилом, видят святость, витающей над поэзией, а не ее внутренним законом, до времени не проявленным.

Тот же В.Непомнящий, анализируя стихотворение «Поэт», подчеркивает, что где-то внутри горделивой самооценки поэта есть некий «червячок» глубокого недовольства собой. Тому свидетельство – «малодушно погружен», «хладный сон», «и средь детей ничтожных мира быть может всех ничтожней он»… Червячок нечистой совести. И вот – предполагает Непомнящий – именно от этого «червячка» и «бежит он, дикий и суровый» «на берега пустынных волн»…

А если бы совесть была чиста, не побежал, не полетел бы, не взлетел бы на крыльях туда, на великую, абсолютную высоту? Думаю, что этот взлет в иной план бытия – и есть беспричинное, сверхразумное Таинство творчества, равное Таинству самой жизни. Пушкин хорошо сознавал это, когда говорил свое «поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совершенно другое дело…» («Заметки на полях статьи П.А. Вяземского “О жизни и сочинениях В. Озерова”», 1836 г.)

Истинная поэзия, вдохновленная Богом, заставляющая трепетать всю душу, – благодатна. И как благодать выше закона, так истинная поэзия выше нравственности, ибо в ней проявляется свободное действие Духа – Божественное дыхание. К поэзии не применимы внешние нравственные мерки, но она внутренне религиозна. Пушкин чувствует это, и отсюда аксиоматическая формула его изречения о несовместимости гения и злодейства.

Истинной поэзии так же изнутри присуща религиозность, как истинной религии – поэтичность.

Религия неотделима от искусства, искусство – от религии. Религия без искусства суха и мертва, обращена не к душе, а к рассудку. Искусство без религии теряет измерение высоты и глубины, мелеет и в конце концов вырождается.

Пушкин, в высшей степени причастный божеству и вдохновенью, стихийно, органически религиозен, хотя религиозность его не неизменна. Она колеблется, испытывает кризисы, проходит разные стадии. Она развивается.

Прежде всего Пушкин чувствует божественность гения и видит, что измена гения божественному, безгреховному началу есть измена своему истоку, своему глубинному «я». Гений, ставший злодеем, перестает быть самим собой.

Глава 2 Стихия и дух

Пушкин видит некую скрытую от глаз черту, некий духовный закон. Но именно видит, провидит внутри, в глубине вещей, а не навязывает извне. Меньше всего Пушкин навязывает что-либо живой жизни, меньше всего судит. Отделить черное от белого, разделить единую Жизнь на Добро и Зло – дело самое трудное, посильное, может быть, одному Богу. Пушкин ничего не определяет. Он дает расти и самоопределяться всему живому.

Он певец стихии. Кто любил и воспел стихию больше, чем он?

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.

(«К морю»)

Что это за краса? Добрая? Злая? Она живая. И он доверяет ей.

Стихия в очевидном обозримом пространстве нравственно безразлична. Это «равнодушная природа», которая не дрогнет от наших стонов и слез, которая не имеет ни ушей, ни глаз, ни сердца. Она может быть ужасной разрушительной силой. Так почему же ей надо доверять?

Потому что она же и созидательная сила. Потому что она не только перед нами, но и внутри нас. Не только очевидность, но и не видимый очам Дух. Перед нами бушует буря. А внутри нас звучит некий голос из бури – весть о высшем смысле жизни.

Так как же понять, хороша или плоха буря, добра или зла стихия? Понять, рассудить мы никак не можем. Стихия больше нашего рассудка. И в ней нераздельно сплелись добро и зло. Доброе или злое море, несущее корабли и топящее корабли, губящее людей и поящее духом жизни? Мы захлебываемся от счастья перед грандиозным зрелищем грозы, но можем ведь и насмерть захлебнуться в потоках дождя, сгореть от молнии.

И вот перед нами человек –

                                       …Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как Божия гроза.

(«Полтава»)