Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Сильная тварь как бы выхватывает меч у серафима и присваивает его – вместо того, чтобы подставить ему грудь, дать ему отсечь все бренное в себе самой. Меч выхватывается и направляется не в себя, а на других, не внутрь, а вовне – на весь мир. Тварь победила. Она стала обладателем меча вместо того, чтобы дать Духу обладать собой, пересоздать себя.

Такой победитель обретает огромную силу. Он становится властелином – князем мира сего. Но он уже не причастен Творцу, не причастен Любви. Он противостоит Ей. Демон.

Сила души Байрона была огромна. Ее пламя было никак не меньше, чем пламя пушкинской души. Но… то ли он не встретился со своим шестикрылым серафимом, то ли не захотел подставить ему собственную грудь, предпочитая тягаться, бороться с ним – сила на силу. В такой борьбе силы истощаются, вычитаются одна из другой. В пушкинском случае – складываются.

И все же именно эта сила, эта безмерность так захватила Пушкина в Байроне, да и в Наполеоне тоже. Сегодня мы вынесли наши приговоры, оценили того и другого, определили, измерили с высоты веков (точно бы это наша собственная высота). Но тогда видна была только стихийная сила, взывавшая к Духу, вызывавшая Его. Пушкин чувствовал величие этой силы и упивался ею.

Шуми, взволнуйся непогодой.
Он был, о море, твой певец!
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим!
Как ты, могуч, глубок и мрачен.
Как ты, ничем не укротим.

(«К морю»)

Не надо хвататься за эпитет «мрачен» и сразу разграничивать мрак и свет, черное и белое. Он был могуч и глубок – а это выше всех делений, это – поэзия, которая «выше нравственности или, по крайней мере, совершенно другое дело…».

Куда будет направлена эта мощь – об этом речь впереди. И это уже совершенно другое дело. (Однако, дело великой важности…)

Пушкин любит тех, кто доверился творческой Силе, кто не испугался смерти и предпочитает, как орел в калмыцкой сказке, тридцать лет питаться живой кровью, чем триста – падалью. Падаль – это (в данном контексте) пища, пережеванная другими, полученная из чужих ртов. Такая кашица не питает дух. Истинную пищу, от которой расправляются орлиные крылья, добывают не так.

Ее добывают с риском для жизни и даже, может быть, с риском для души. В битве со стихией. В духовной битве, исход которой неведом. Бросок в Неведомое – вот что лежит в истоке всякого творчества. Как семя бросается в землю, поглощающую его. Исчезновенье. Смерть. «Если зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн, 12:24).

Если умрет, начнет прорастать нечто новое, иное. Начинается рост. Нравственная неопределенность души означает только, что она еще не выросла. Древо души растет, и поэт прислушивается к его росту, не позволяет вмешиваться в божественный процесс своему человеческому рассудку. Нравственность застывшая, всем ведомая, измеренная нравственность, не помогающая расти душе, – мертвая вода. «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!», «на вес кумир ты ценишь Бельведерский; Ты пользы, пользы в нем не зришь» («Поэт и толпа»). Нравственность – польза, которую может взвесить и измерить рассудок. Это камень, преграждающий источники жизни. А Поэзия и есть такой источник. Из которого даже демон готов напиться:

Прости, – он рек, – тебя я видел,
И ты недаром мне сиял.
Не все я в небе ненавидел,
Не все я в мире презирал.

(«Ангел»)

Вот он, луч в бездне, надежда на спасение в живом явлении красоты. «Красота мир спасет», – скажет потом Достоевский, – как бы доглядев до конца мысль обожаемого им Пушкина.

Демон, полюбивший ангела, уже не совсем демон. Он не стал ангелом, но что-то в нем произошло, и, может быть, это шаг к преображению. Так, с великим мучением, рождается к новой жизни человек. Рождается через поэзию. Он становится поэтичным, т. е. не глухим к божественному, не слепым к прекрасному.

Поэзия есть отклик, ответ Богу. И там, где одна нравственность бессильна, поэзия может быть оплодотворяющей силой. Поэтому поэзия священна даже тогда, когда она нравственно не определена, даже если в ней свились вместе добро и зло, как в живом дереве, обвитом змеем, как в демоне, полюбившем ангела. Искра любви, запавшая в него, – священна. Прорастая в злой почве, она может разрушить зло изнутри него самого. Зернышко света во тьме может разрастись и рассеять тьму…

Мрачные, стихийные герои Пушкина чаще всего именно такой клубок добра и зла, света и тьмы. Поле боя Бога и дьявола, а точнее, Духа и стихии; дьявольской становится только стихия, победившая дух. А здесь этого нет; здесь стихия еще в борьбе с духом: не победила, но и не побеждена. И поэтому не осуждайте, не вырывайте с корнем душу: она еще живая. В ней действует сила Божья.